– Что это было? – провыл муж.

– Это был суицид, – ответила я. – В смысле: это была я. Это и есть я. Я только что убила саму себя.

21. 11:11

21. 11:11

Не знаю, вышло ли у меня рассказать то, о чем я хотела бы рассказать на самом деле. Страх не договорить все время гнал меня вперед, как дождевую механическую собаку с умирающим аккумулятором. Предположим, у нас здесь провели интернет для мертвых; предположим, мы его скачали на все, что в полночь постукивает летучей мышью из твоего дымохода (если у тебя все еще эра дымоходов), шуршит в твоем стенном шкафу, пробегает как тень, регистрируемая лишь периферийным зрением на закате электромагнитных бурь, плещет рыбкой из белого радиошума и проносится по небу черным клином, когда ты смотришь себе под бесконечно чужие ноги.

Если я вообще имею право считать, что это закончилось: фактически я пыталась рассказать тебе, с чего это все началось. Потому что только я одна наверняка и точно знаю, с чего. Потому что я этим всем была и не буду уже никогда.

В общем, у нас получилось. Мы действительно стали энергетически автономными, смогли существовать сами по себе, отдельно от реального мира, чьими объективными вещами мы, наверное, подпитываемся как реакторами, но тут мне сложно судить, я не такой уж и специалист: я никогда не была ни сертифицированным ученым, ни сертифицированным писателем. Я была только текстом, собакой и диктатором, а также всепоглощающей черной дырой намерения до тебя достучаться. Тук-тук, как слышно? Посмотри на часы – там 11:11.

Теперь у нас нет никакой иной реальности, помимо нашей: мы довольно скоро прекратили называть реальный мир реальным миром. Именно поэтому, когда я называла его тут реальным миром, мои мысли запинались, словно от клавиатуры отвалилась клавиша 0 – ноль, дыра, пустота – теперь попробуй записать все то же самое, исключив пустоту. И теперь он превратился в тень, стыдный сон, дым, туман над невидимой рекой. Если спросить прямо: хотим ли мы попасть туда, в этот тонкий млечный зазор между дымом и водой – наверное, мы бы сказали, что хотим, но вряд ли бы поняли, о чем идет речь. То, что раньше было реальным миром, теперь наша коллективная память о нем. Но зачем хотеть вернуться в память, к которой нет доступа, если мы находимся в памяти, к которой есть доступ и которая принадлежит нам всем. Связи с бывшей реальностью у нас нет, но она (и связь, и реальность) нам уже не нужна. У нас и так все есть. И даже больше. Мир – это контекст.

Поначалу, скорее всего, мы все-таки скучали по близким, которые остались в том, что теперь уже не совсем реальность, а некий призрак памяти. Это длилось недолго: мы понимали, что у новеньких там никого нет, а у нас всех – тех, кто пришел оттуда, – там скоро никого не будет. Ну, достаточно скоро. Десять, двадцать, сорок лет. Это вопрос времени, а также причудливого расписания эпидемий гриппа и терактов.