И она говорит:

– Можешь не возвращаться. Все как всегда.

И я иду в туалет, включаю воду и опускаю под воду голову. Между краном и раковиной совсем немного места, и моя голова туда еле помещается. Я думаю о том, что сам все это выбрал. Еще я думаю о том, что завтра нужно позвонить ремонтнику и забрать у него смерть-газонокосилку. Еще я поправляю себя: смарт-газонокосилку, и внутренне смеюсь: бывают опечатки или описки, а тут такое одумывание, одумался. Одумайся, говорю я себе, что ты здесь делаешь, зачем ты ее сюда позвал, что это вообще было? Еще я думаю: может, это рак мозга? Еще я думаю: а вдруг это шизофрения? Еще я думаю: хорошо, что я много выпил, и поэтому как бы не очень страшно. Еще я думаю: ну, завтра мы, наверное, будем вместе над этим смеяться. Никто и не надеялся, что будет романтично, зато вышло смешно.

Я смотрю в зеркало и вижу свое лицо. Это самое знакомое и самое родное лицо в мире.

Вдруг я выпускаю из своих подводных шекспировских легких всю воду молчания и беспамятства и резко поднимаюсь, восстаю всем сознанием над поверхностью мысленного ручья. Это происходит неожиданно катастрофично – фактически я выдаю себя, но я понимаю, что мне уже наплевать.

Потому что я понимаю: я могу все остановить.

Я же могу это остановить.

Я же могу, черт подери, выжить. Я могу себя спасти.

Я же могу не досматривать кино до конца, а просто выключить его. И сохранить свою жизнь.

И в полной эйфории от этого осознания я захватываю его целиком и полностью, хлынув, как вода, во все подвалы его сознания, и я затапливаю его до самого верха, и он начинает кричать страшным голосом, нечеловеческим внутренним криком, и через этот крик я вхожу в его память.

И вижу, что там нет того, что я искала.

И понимаю, что он не собирается меня убивать. И не собирался.

Но почему тогда он меня убил, если не собирался?

Я выхожу в зал, сажусь рядом с настоящей собой. Смотрю на себя.

– Ты что, смерть там в зеркале увидел? – спрашиваю я.

Я киваю.

И понимаю: если она не умрет этим вечером, то мой дубликат никогда не будет активирован, он просто исчезнет. И я тоже исчезну. И ветер унесет все это прочь, пусть это и цитата, но и цитату тоже унесет. И больше ничего не будет – и не будет возможности связаться с тобой через это разбухшее деталями и откровениями полуавтоматическое письмо. Не будет возможности об этом рассказать, написать об этом. А текст, наверное, важнее жизни.

Или нет?

Если я останусь жива, я продолжу жить эту странную, скучную, бессмысленную жизнь дальше. С мужем, который вряд ли любит меня больше жизни: и это я тоже теперь знала.