В сущности, Денис понимал, это всё происходит от того, что он испытывает перед ней вину. Он как будто хотел наказать себя за нелюбовь к несчастной, обиженной судьбой крошке, хоть и понимал, что это абсурд. Он питал к Свете сострадание и в то же время стыдился своих чувств, от того что под глянцевой пеленой добродетели скрывалось самолюбование. Денис как будто бы возвышался над её глупостью и пороками, в этом своём великодушии казался себе чище, мудрее и праведнее.

Глава 48

Глава 48

Разочарование страшнее боли, оно обездвиживает, замораживает, обесценивает всё, что когда-либо имело значение, в то время как боль дарит весь спектр переживаний от мучительной, удушающей тоски до своеобразного странно-сладостного чувства полноты жизни. Именно в моменты наивысших душевных терзаний мы чувствуем себя по-настоящему живыми, хоть и задыхающимися в чаду собственных самобичеваний, сомнений и желаний.

После того как Денис понял, что его использовали и выбросили, как непригодную более вещь, он испытал именно разочарование. Оно оказалось столь глубоким, что чуть было не распространилось на все те прозрения, что случились с ним в суровом северном краю сосновых гигантов. Но то ли чувства его к Ольге были сильнее, то ли сам он уже не мог пробраться по выжженным мостам на берега былых убеждений, а разочарование всё же сменилось тоской.

И вот в этой самой тоске, и непрекращающемся внутреннем диалоге с той, что покинула его, проходили теперь дни и ночи Дениса. Он плохо спал, почти не ел, выматывая себя попытками не думать о ней. Он находился в невероятном напряжении, ограждая себя от тяжёлых мыслей. Придумывал занятия, которые, впрочем, не увлекали, потому что были призваны отвлечь от клокочущего и сбивающегося сердечного ритма. Денис даже использовал безотказного Гошу, таскаясь с ним на Гаванскую, где учил играть в шахматы. Но ни эти встречи, ни увлекательные научные передачи, ни тренировки с мастером по карате, которые он возобновил спустя годы простоя, ни работа, не давали ему того, чего он так жаждал – внутренней тишины. Он хотел, чтобы это неумолкающее радио заткнулось, но так и не смог найти рычаг выключателя, поэтому в один прекрасный вечер просто сдался, позволив боли быть.

Он вышел на улицу, встречать морозный закат, воткнул в уши гарнитуру и включил Бетховена, погружаясь в вязкое болото своих переживаний. Он шёл вдоль Смоленки и упивался этими высвободившимися чувствами. Его глаза влажнились, но он не таился, ни от прохожих, ни от самого себя. Впервые за долгие годы он был честен с собой. Впервые он позволил себе быть слабым, уязвленным, ранимым и понял, наконец, что в этом и заключается смелость.