Я в ужасе перевёл взгляд на Уле. Руки старика дрожали, глаза наполнились слезами.

Я нерешительно склонился над Мауком, чтобы разглядеть шорхов, деловито покидающих тонущий борт. Поучительное зрелище.

– Уле, что вы…

Сзади раздался ещё один выстрел.

Одновременно послышался тошнотворный писк ржавого металла. Обернувшись, я увидел, как лицо Уле осыпается старой штукатуркой. На месте, где только что были глаза, нос, улыбка, с ржавым скрипом детских качелей крутилось колесо, внутри которого деловито бежал шорх. Я подумал: как это огромное колесо помещалось в сравнительно небольшой голове старика?

Вслед за лицом осыпалась одежда, открывая сложную конструкцию из шестерёнок, ремней, колёс и шорхов.

Устроен механизм был весьма остроумно. Три больших колеса, пять маленьких, по четыре шорха управляют ременными передачами, ещё десяток на подхвате.

Шорхи, похоже, не сразу поняли, что я их вижу. Они продолжали дружную работу, шорх-секретарь ловко пропускал целлулоидную ленту под звукосниматель, а небольшой репродуктор послушно воспроизводил сдавленные рыдания Уле. Неожиданно аппарат взвизгнул и стал жевать ленту. Шорх дважды раздражённо нажал на педаль, тряхнул маленькой головой, обернулся…

Наши взгляды встретились.

Шорх спрыгнул на гудрон. Его товарищи поспешили следом. Маук встал, поправил пальто, хрипло рассмеялся.

– Теперь понимаете, Бах? – проскрипел он (я представил шорха, деловито жмущего на педаль звукоснимателя). – Вы были последним.

Меня осенило.

– А ведь вы, Маук, всегда знали, кто вы. Или что вы.

– Разумеется. Во мне достаточно смелости, чтобы принять любую правду.

Может быть, подумал я, у Айка и Зайца достаточно человечности, чтобы эту правду изменить. Мир, создавший их, был уже почти мёртв, но я верил в его великодушие.

Конец

Конец

Каким бы я хотел увидеть этот мир в последний раз?

Перистые облака, и где-то далеко шумит океан, полный смысла; суровые рыбаки, проверяют на берегу снасти, чтобы отправиться на промысел; птица-банщик стрекочет утреннюю трель.

Вместо этого мне достался хаос, который прорастал сквозь город, ветвился фракталами, пожирая всё на своём пути.