Запах пепла, к которому уже притерпелся, который перестал замечать, вдруг снова стал различим явственно и четко до боли, до тошноты, до гадкой, омерзительной дрожи в каждой частице окаменевшего тела, а взгляд прикипел к подножию креста, у которого уже выросла горка хвороста и поленьев.
«Не может быть» – прорвалась, наконец, одна-единственная мысль сквозь темное, глухое безмыслие. Не может быть, чтобы – снова…
Попытка вырваться из оплетающих тело щупальцев была бессмысленной, безнадежной, судорожной, и когда крепкие плети стиснулись, вжимая сухожилия и мышцы в кость, обжигая сквозь толстую кожу одежды, на волю пробился болезненно-отчаянный стон, прорываясь сквозь стиснутые зубы. Что-то зло проговорил подопечный, но слов Курт не разобрал, полагая все силы на то, чтобы не позволить себе вскрикнуть, заглушая возвратившееся дыхание, чтобы не взвыть от безысходного, рвущего душу ужаса, не выкрикнуть одно-единственное слово из человечьего языка, оставшееся сейчас в памяти, в чувствах, в теле, как заноза. Нет.
Нет. Нет…
Не может быть…
– Ваше место там, святой отец.
То, что вернулась способность осознавать происходящее, слышать и слушать, видеть и понимать, сводило с ума; это странное и устрашающее себя самого раздвоение позволяло видеть, как Бернхард широко повел рукой, указывая на распахнутые двери церкви, как отец Юрген медленно кивнул, распрямившись и посерев еще больше.
–
– Сукин сын! – рявкнул Бруно, и Бернхард, не ответив, отвернулся к распахнутым церковным вратам, вновь указав священнику путь мановением руки:
– Вы пойдете сами, святой отец?
Не может быть, нет…
Нет, нет, нет…
– Разумеется, – все с той же дрожащей улыбкой откликнулся тот, и коридор из серых тел раздался вширь, когда невысокая фигура отца Юргена двинулась прочь, сквозь них, в пустое нутро старой церкви…
Нет, нет…
– Я знаю, что вам страшно, майстер Гессе.
Нет! – закричал кто-то внутри, в голове, в мыслях, заглушая бешеный стук крови в висках, заглушая мертвый шепот, собственные мысли, себя самого…