Раскрытие механики чужой мысли – это узнавание тайной технологии процесса, которую изобрел человек, которого вы наблюдаете. Это, своего рода, нарушение авторских прав. Ведь иначе вы были бы допущены к подобному секрету Человека только в том случае, если бы были близки с ним. Близки в течение многих лет. Побывали бы с ним в разнообразных сложных ситуациях, многое бы пережили. Тогда бы вам стал понятен волшебный ход его мыслей. Но и тогда бы вы не увидели тех волшебных шестереночек и пружинок, которые могли бы открыться вашему взгляду из-за этого дара. В любом случае, этот опыт нельзя было бы купить – ни за какие деньги на свете.

Без способности, подобной моей, вы бы могли предугадать поступки и слова родного человека, но никогда бы не знали точно, каким путем прошли нейроимпульсы, в какой цвет окрасилась душа и какие бы картинки из его прошлого при этом всплыли. Ведь даже если вы были всю жизнь рядом с этим человеком, все равно были секунды, минуты и даже часы, когда он оставался без вас – и его жизненный опыт наполнялся недоступной для вас информацией…

Я ужаснулся от этих мыслей, и попытался заткнуть истеричный фонтан, разбуженный философом-моралистом. Взявшийся невесть из каких закутков совести, этот паникер мне не нравился. В конце концов, я никогда толком и не пробовал управлять синестезией – может, это совсем несложно? Во всяком случае, вызывать-то ее я научился довольно быстро!

Все эти мысли проскользнули в моей голове за доли секунды, вполне уместившись между двумя ударами сердца, в веселой тахикардии молотящего в глубине грудной клетки.

Тем временем, очередное чудо уже начало происходить. Часть елок передо мной исчезла – размылась-размазалась, словно они были нанесены свежей масляной краской на задний фон, который состоял из других деревьев и кусочков серого неба. Картинка, возникшая на месте, расчищенном от хвойных насаждений, была неяркой, почти монохромной, и какой-то зыбкой. И еще она была странной.

Странность заключалась в том, что на картинке я видел сидящего за столом какой-то кафешки Шлямбура. Он смоктал уже обглоданное донельзя свиное ребрышко и пил светлое пиво. По правую руку от него сидел незнакомый тип лет сорока со сбритыми бровями, а слева – ныне покойный киллер дядя Вова. Чьими же тогда глазами я смотрел? Может, это мои собственные воспоминания? Тогда неудивительно, что они такие мутные – пятница тогда удалась. Хотя, а почему это воспоминания вспомнились мне таким боком – через елки с синестезией?

Еще бо́льшая путаница началась, когда изображение обрело динамику. После слов дяди Вовы «Да, братцы-кролики, тут вам нужен Крашанок», картинка начала смещаться влево, словно тот, чьими глазами смотрел я, повернул голову в сторону, и дядей Вов стало два. Оба они сидели и сосредоточенно жевали. Мне аж поплохело – гражданина Заяца и одного-единственного было многовато для этой многострадальной Земли, а тут цельных два.