Она тащит меч к паровозу.

— Давай, помоги мне закинуть эту хреновину в поезд. Но смотри голыми руками не трогай. Оберни руки одеждой.

Они совместными усилиями затаскивают меч внутрь. Сигруд неловко дергается — похоже, у него болит левый бок.

— Ребро сломал? — спрашивает Мулагеш.

Сигруд кивает.

— Но это неплохо.

— В смысле? Ребра ломать — хорошо?

— Иногда, да. Еще у меня выбито плечо. Так мне кажется. Мне повезло. Тяни, тяни его на себя.

Затащив его наконец в паровоз, они встают перед топкой и по команде Мулагеш — и раз, и два, и три — бросают гигантский меч в ее жерло.

Меч тут же начинает скворчать, вопить, дергаться вверх-вниз, словно обезумевшая стрелка радиоприемника. Они наблюдают, как трещины на клинке расширяются, расходятся, как тонкий лед под большим весом, — и наконец клинок расплавляется, остается только рукоять, которая тоже начинает таять, как восковая свеча, поставленная слишком близко к камину.

— Не похоже на обычный металл, — говорит Сигруд.

— Нет. Совсем не похоже. Мне нужно передать это твоей дочери. Это она раскочегарила паровоз.

Она наблюдает за тем, как меч распадается, причем не плавится, оставляя после себя пузырящийся металл, именно распадается на куски чего-то рыхлого и порошкообразного, чем-то напоминающего графит.

Она наклоняется над топкой, чтобы лучше видеть, но потом ей приходится отстраниться, потому что кожа не выдерживает такого жара.

— Мать твою за ногу, — бормочет она. — Мать, мать, мать… это же гребаный тинадескит!

— Что? — переспрашивает Сигруд.

— Тинадескит! — орет Мулагеш. — Поганый меч выкован из тинадескита! А это значит…

Тут она выскакивает из паровоза и бежит туда, где лежит святой Жургут.

Но Жургут исчез. На его месте лежит тело дрейлинга — широкоплечего, с рыжими волосами. И абсолютно мертвого — его тело тоже разрезано пополам в поясе.

Сигруд подходит к ней. Она видит, как шевелятся его губы, выговаривая: