Он и вправду понимал, пожалуй, лучше, чем кто-либо, и про имущество казенное, инвентарным номером заклейменное, и про отчетность, и про иные сложности ведомственного бытия, которое, как выяснилось, от страны к стране не зело менялось.

В салоне пахло кожей.

И терпким мужским одеколоном, запах которого заставил раздраженно ляснуть хвостом.

Ехали молча. Снежило. И снегопад усиливался, грозя дорогу вовсе замести.

Плохо.

Все ж Себастьян не настолько верил в гостеприимство Хольма, чтобы устраиваться тут с ночевкой, а ведь придется, похоже.

- Порфирий Витюльдович, - Катарина первой завела разговор, - известен… нам.

Кому именно, уточнять не стала. В каждом болоте собственные бесы, и что за беда, если ныне оные бесы болотами дружить решили.

- Мне принесли досье… почти полное, как думаю, - говорила она медленно, тщательно взвешивая каждое слово. Себастьян не торопил.

Разглядывал.

И автомобиль – изнутри он был почти преступно роскошен. Обивка гранатового колеру. Панель из красного дерева. Инкрустация костяная, посеребренные рычаги.

Красота неописуемая. Аж руки чесались ее к себе прибрать.

И женщину.

Хмурится.

И не только потому, что неприятен собеседник. Себастьян тут, скорее всего, совершенно не при чем. Это недовольство давнее, поднакопившееся. Его выдают вертикальные морщины на лбу. Губы упрямо поджаты. Глаза прищурены, словно она высматривает в снежной круговерти что-то такое, одной ей известное. И ведь спроси, в чем причина, не ответит.

- …он начал сотрудничать с нами давно, лет пятнадцать тому. Сперва, конечно, незаконно… под присмотром, так сказать, - она говорила тихо, и слова вплетались в рокот мотора. – Но постепенно оброс связями, сумел добиться особого разрешения, что у вас, что у нас… не знаю, как у вас, но здесь это непросто…

- И у нас не легче.

А ведь она по-своему симпатична. Нет, не сказать, чтобы красива. Черты лица слишком крупные, тяжеловесные, пожалуй. И упрямый подбородок – это скорее мужская черта. Губы резко очерчены.

Скулы высокие.

Острые.