— Его забрали гончие Хельма, — жалобно произнесла Катарина. — Вы их не видели… а я видела… они приходят, когда кто-то…

— Вы рассказывали.

— Да. И за ним… и тут ничего нельзя сделать. Даже жрецы не спасли бы… и не стали бы… если гончие, то… то он виновен, понимаете?

— Понимаю.

— А я не понимаю! Они… они не просто так пришли… их пригласили к нему! Я почти уверена, что пригласили и… пусть ваши камешек посмотрят. Тот, который он в руке держит, ладно?

И Себастьян согласился.

А что, ему не сложно.

С приходом полиции дом ожил.

И даже не то, чтобы ожил, скорее очнулся от прежнего полусна.

Желтые пятна фонарей.

Тени.

Люди.

Суетливые. Громкие. Не дающие себе труда вытереть ноги. И вот уже на пыли забытых коридоров появляется новый узор — чужих следов.

Руки чужаков бесстыдны. Они шарят по шкафам и комодам, вытряхивая содержимое их на пол. Перебирают простыни и прочее белье, не брезгуя даже женскими кружавчиками. И бледнеет Бавнута, прижимая кулачки к губам. В полголоса матерится Анджей. Этот следит за полицией внимательно, будто подозревает их всех в желании вынести из дому то малое ценное, что еще осталось здесь.

Ничего не осталось.

— И как долго это будет продолжаться? — а вот Вилли спокоен. Он курит трубку и сладковатый запах травы мешается с ароматами полежавшей лаванды и дурмана.

Перекладывать белье дурман травой… кому такое в голову придет?

Причитает единственная горничная, она же кухарка, она же просто старуха столь древняя, что не рассыпается, кажется, единственно потому как не позволяет ей развалиться черное бумазейное платье. Ткань давно уж лоснится от старости, но кружевной воротничок бел и накрахмален, как и тяжелый чепец старухи.

Она всхлипывает.