Убийца ерзал, норовя сползти с плеча.

А потом, извернувшись, попытался и за ухо укусить, что было совсем уж подло. И Себастьян, выбравшись на дорогу, скинул пленника. Стянул промокшее пальто. Снял рубаху. Оторвал рукав. И, скатав валиком, сунул в рот.

— Если признаваться не собираешься, то помолчи хотя бы, — сказал он наставительно.

Огляделся.

И заприметив знакомую скотину, свистнул. Жеребец, впрочем, подойти соизволил не сразу. Он долго танцевал, поворачиваясь то одним боком, то другим… вскидывал голову.

Всхрапывал.

…а тело, через седло переброшенное, попытался и цапнуть…

…панне Ошуйской не спалось.

Душу ее переполняли смятенные чувства, которые требовали немедленного выхода. Но увы, стоило ей открыть заветную тетрадь, как все слова, пригодные для описания этих самых чувств, исчезали.

И панна Ошуйская тетрадь закрывала.

Заворачивалась в шаль.

Вздыхала.

И терла пальчиками виски. Но творческий кризис, настигший ее столь неудачно — промедлишь, и супруг передумает книгу оплачивать — не собирался уходить. Напротив, она все ясней понимала, что написала не то и не так.

Недостаточно драмы.

И накал страстей слабоват, и особенно там, где героиня, преодолевая врожденную стыдливость, пишет герою письмо… и он должен бы встретить его равнодушно, ведь он еще далек от понимания, что именно она, робкая и нежная особа, и есть истинная его любовь.

Панна Ошуйская вновь взялась за перо, но треклятое вдохновение моментально испарилось при виде чистого листа.

Это было… обидно.

Весьма обидно.

И не сдержавши раздражения, панна Ошуйская перо отбросила. Нет, ей надобно прогуляться и немедля. Свежий воздух взбодрит и… и что с того, что на часах четверть второго? Она недалеко, в саду вот постоит.