Введенский не ответил. Он снова затянулся папиросой и посмотрел, сощурившись, в распахнутое окно, из которого бил слепящий солнечный свет.

Колесов вдруг тяжело задышал, огляделся по сторонам, расстегнул крючок на гимнастёрке и умоляюще посмотрел на Охримчука.

– Товарищ лейтенант, мне нехорошо, – заговорил он быстро и неразборчиво. – Здесь что-то не так. Всё здесь пошло не так. Что-то где-то… сломалось. Я видел сегодня сон…

Он сел на скамейку, на то же самое место, где только что сидел Исмаил, и продолжил:

– Я видел сегодня сон, будто я капитан корабля, идущего в бурю. В мачту ударила молния, и всё загорелось. Корабль горел и тонул, тонул и горел, а потом оказалось, что я стою один посреди обломков на маленьком острове. Там не было ничего, только песок. Рыжий… оранжевый песок. И море вокруг не синее, а густое и чёрное. И зеленовато-жёлтое небо. И три солнца. И море говорило со мной. Оно говорило, что случится что-то ужасное. Что-то ещё ужаснее, чем то, что уже произошло. И что всё это происходило и будет происходить всегда. Что в нас живёт зло, которое ломает нас. Очень сильное зло.

Введенский потушил папиросу, наклонился к Колесову и медленно, чётко, холодно проговорил:

– Если тебе страшно, значит, всё, что происходит, – правильно.

И продолжил, уже в сторону Охримчука:

– Мне пора к Крамеру. А вы пока оформите труп. Как я и говорил – убит при оказании сопротивления. Иначе костей на Колыме не соберёте. Ясно?

Охримчук угрюмо кивнул.

Колесов сидел и завороженно смотрел на Введенского, не отрывая глаз. Что-то пугало его.

– Ну, ну, – весело сказал Введенский – Что носы повесили? Скоро всё кончится. Скоро.

И зашагал к выходу из отделения.

Когда Введенский вышел на улицу, оказалось, что солнца на небе вовсе нет, а небо затянуто серыми тучами. Со стороны моря подул прохладный ветер, и его запах казался совсем не таким, как обычно, – не сладковато-свежим, а тяжёлым и водянистым, как будто это не Крым, а побережье Финского залива в Ленинграде.

Введенский осмотрелся вокруг и улыбнулся.

Старик Исмаил стоял у дерева в сквере, опустив глаза в землю и оттопырив нижнюю губы. Увидев Введенского, он поднял голову и резко зашагал к нему навстречу, широко раскрыв глаза. Введенский непонимающе посмотрел на него.

– Дед, сказано же тебе, вали отсюда, – сказал он.

Старик Исмаил не ответил. Он приближался к Введенскому быстрыми и резкими шагами. Он тяжело дышал, лицо его искривилось в злобе. В его руке сверкнуло что-то блестящее.

– Эй-эй, ты сдурел? – Введенский отшатнулся назад и потянулся в карман за пистолетом, но не успел его выхватить.