Такие вот удачливые лузеры могли любого вогнать в краску и заставить бледно выглядеть. Что еще хуже, все их поведение — а что есть поведение, как не тактика в великой игре, именуемой жизнью? — казалось ему абсолютно бессмысленным, как если б ими руководили сиюминутные капризы. Еще очень давно Вепперс пришел к выводу, что единственная общественно полезная функция таких людей состоит в усмирении нытиков своим примером.
Но с индивидуальными проявлениями этого феномена он еще мог иметь дело. То были просто фрики, капризы статистики, отрыжка игры больших чисел. С их существованием он мог кое-как смириться (скрипя зубами и скрепя сердце). Идея, что где-то может существовать целое общество — да что там общество,
Вепперс ненавидел Культуру. Он ненавидел ее просто за то, что она существует, а еще за то, что пример Культуры мог оказаться заразительным для доверчивых идиотов. Оставленное без присмотра общество могло последовать по их пути. Его пример, в свою очередь, мог вдохновить и других. В Культуре не было ничего человеческого. Это было общество, задуманное, взлелеянное и созданное машинами для каких-то своих нечеловеческих целей.
Другое, столь же давнее и так же тщательно скрываемое от остальных, убеждение Вепперса состояло в следующем:
Вдохновленный им, он ворвался в убруатерское посольство Культуры и швырнул остатки нейросетевого кружева на стол перед посланницей.
— Что это такое,
Посла Культуры в Сичультианском Установлении звали Крейт Хюэн. Она оказалась высока ростом, немного непропорционально сложена по сичультианским стандартам, но держалась величественно и даже была привлекательна, невзирая на то, что во всех ее движениях сквозили надменность и сдержанная угроза. Вепперсу неоднократно являлась мысль заставить одну из Импрессионисток принять обличье посланницы. Уж он бы ее так выебал, что все самодовольные мозги у той вылетели бы через жопу. Но в конечном счете он воздержался от этого шага. У него тоже были свои принципы.