Билоу. Вот как она его называла, когда шутила. Дурачилась.

Билоу.

Она много общалась с американцами.

— Химия, мой друг, — с горечью произнес Кондратьев. — Она сама как женщина. Непредсказуемая, взрывная, искрометная. Радует нас бурной красотой реакций, а потом часто оставляет наедине с тяжелым и горьким осадком.

— Что мне делать? Что? — бесчувственным голосом повторил Белов.

Кондратьев встал с табурета и тяжело прошагал в комнату. Он вернулся через несколько минут с прямоугольным свертком в руке. Книга. Или картина. А может, старинный жесткий диск. Лет триста назад такие были в ходу.

— Вы знаете, Белов, — тихо, но твердо произнес Кондратьев, — я ученый. И поэтому ни капли не верю, что человечество произошло из пылинки в космосе, из одноклеточного или еще какой-то без… без… — Он запнулся. — А, ладно, сейчас эти слова уже забыли. Любовь, душа… Диктатура потребления съела все! Я расскажу вам, что делать, потому что вы верите мне, хотя это тоже не свойственно роботам.

Он протянул Белову сверток и повернулся к фотографии женщины на подоконнике.

— Когда она ушла…

3

В старой серо-коричневой раме истертый, почерневший от времени портрет. Краски выгорели, пыль, кислород и время превратили, возможно, когда-то насыщенную гамму картины в набор горьких паленых оттенков начинающего сгорать в костре дерева.

После смены на сборке Белов сидел в своей блок-комнате, типовой, как у многих работников конвейера, — четыре стены, одно окно с видом на расстилающийся вдалеке Мегаполис, самая необходимая мебель.

Ему была незнакома эта техника рисования. Он смотрел на изображенное на небольшой картине лицо мужчины с тонкими чертами. Под тонкими правильными полумесяцами бровей большие выразительные глаза, маленькая клиновидная бородка, правильный тонкий нос. Белов анализировал это лицо по параметрам физиогномики, когда-то заложенной в его память в душевных порывах производителей, и алгоритмы не могли выдать определенный результат, какой человек (или не человек) может обладать такими чертами лица. На мгновение даже образ Тани Щербинской погас в его сознании. Белов усилием заставил себя отвести взгляд и поставил картину на полку.

Встав на колени посреди комнаты, одно за другим он стал вытаскивать из памяти те слова, которые передал ему профессор Кондратьев.

Отжени.

Господи.

От меня.

Мысли о ней.

Отжени уныние и печаль.