У комара же был свой взгляд. Он ориентировался по инфракрасному фону и аромату молочной кислоты. Поэтому его больше занимали не эти двое, а сверток. То, что в нем таилось, вызвало у комара прилив надежд. Сделав для верности еще один круг, комар свершил свой выбор и изготовился к пикированию.

— Что-то у меня сердце не на месте, — сказал околпаченный сиплым голосом, какой бывает у застарелых питухов. — Скверное дело затеяли.

— Не журись, Чернява, — подбодрил его монах. — Дело верное. Ежели не срастется — ну, значит, не судьба. При своих останемся. А срастется — век не будем горя мыкать.

— А если не срастется — этого куда? — Чернява указал на сверток.

— Тут оставим, — предложил монах. — Бог управит.

— То есть как? — не понял Чернява.

— То нам неведомо. Будет на то воля Божья — выживет как-нибудь. А не будет — младенец крещёный, нагрешить не успел. Прямо к Богу и отойдет. Тебе-то что?

— Ну раз крещёный, — Чернява почесал бровь, на которую сел комар: не наш, другой. — Тадыть, значит, дело такое… тадыть, значит, Божье дельце. Шило, а ты откель добыл его?

— У бабы одной, — сказал тот, кого назвали Шилом. — Дал ей московку. А мог бы и вовсе ничего не дать, она и так радая была. Прикинь: и так шестеро по лавкам, куда ей седьмого? А мужик ейный, как разродится она, сразу, значит, ее опять пользует… И постов не блюдет. Пост, он зачем придуман? — оживился монах. — Чтоб бабам роздых был. Только вот народ у нас — сущие свиньи, простихоссподи. Наш отец Иона до пострига попом был в большом селе, так он сказывал: бабы круглый год родют, даже и зимою, в самые дни… Ну то есть — в Великий Пост зачинали! Одна баба так прямо во Страстную понесла, сама же в том исповедовалась. Он ее ругать, а баба говорит — уж я береглась-береглась, да муж пришел пьяный, дал в глаз, снасильничал. Он мужа потом изругал, а тот некает — не помню, говорит, такого: пьяный был. Вот ведь скоты, тьфу! — он плюнул на землю, случайно сбив в воздухе очередного крылатого.

Наш комар тем временем, выполнив сложные воздушные эволюции, занял стратегическую позицию на краю свертка. Там, в грязном тряпье, лежало теплое, нежное, полнокровное тельце. Надо было только пробраться внутрь.

— А чего не орет? — вдруг забеспокоился Чернява.

— Крепким пивом напоил. Он и не почувствует ничего. Ты, главное, быстро: чик и всё… Чего ждем-то?

— Караульного, — сказал тот, кого звали Чернявой. — Ты его не видишь, а он есть. СтоИт там на стене, скушно ему… Может и сюда пялится. Вот как развод будет, так и метнемся. И надо было в полнолунье?

— Никак иначе нельзя, — уверенно разъяснил Шило. — В грамотке Фёдор-Васильича велено строго-настрого: идти во дни полной луны, иначе никак! Чтобы, значит…