Расстегнуть не удалось: ткань треснула.

Обнажилась безволосая грудь. В неверном свете факелов были видны следы старых ожогов.

— Три ходки, — уважительно заметил монах. — Видать, древнего рода воевода.

— А точно заплатит? — забеспокоился Чернява. Он держал рукавицей над пламенем факела край железной подковы — и то, и другое он извлек из-за пазухи.

— Они всегда платят, — уверенно сказал монах. — Иначе их никто будить не станет. С этим у них строго. У Фёдор-Васильича в бумагах был рассказ: в немецкой земле дело было — один такой раз попробовал не заплатить, так его свои же изловили и голым на солнце выставили. Это для них смерть лютая, как нам — на костре гореть… Ну что, готов?

— Да уж готово, — солдат поднес к груди лежащего вишнево отсвечивающий полукруг. — Ну чего, жечь?

— Жги! — распорядился монах.

Зашипело. Запахло горелой кожей и волосами.

Монах приложил ухо к груди лежащего. Секунды три ничего не происходило, потом он услышал глухой звук под кожей.

— Вроде сердце пошлО, — сообщил он. — Давай сюда младенца. Как он зашевелится, ему сразу пить нужно будет.

— Прости, Господи, — пробормотал стрелец, разворачивая грязные тряпки. Ребенок спросонья обнял крохотными пальчиками палец мужчины, зачмокал.

— Ишь, — умилился Чернява, глядя на ребеночка, — ма-ахонький… Даже непонятно, где резать-то.

— Да режь уже где-нибудь! — недовольно понукнул монах.

— Не, тут тонкость нужна… — пробормотал старый вояка. — Сам же говорил: кровь должна струйкой идти. А я не разберу, где у него тут жилочка… Махонькое всё такое…

Из гроба послышался какой-то тихий шелест — а может, хрип.

— Дышит, ей-Богу, дышит! — обрадовался монах. — Давай режь быстрей!

Ребенок проснулся и тихо захныкал. Ему было холодно.

А вот комар наш тем временем возжелал странного. Бог весть, какие уж там нейроны перемкнуло в его мозгу — надглоточном ганглии, но он, вместо вымечтанного младенца, переизбрал вдруг своей целью лежащего во гробе, и спикировал на его лоб, будто камикадзе на палубу вражеского авианосца.