— Так он, выходит, твоя креатура, отец Дометий? — растерялись позади.

— Нет, — со всей возможной язвительностью процедил архимандрит, через плечо, — это он сам по себе, взял вот и вылез!

— Понятненько…

К мятежному протопопу же Дометий обратил слово золотое, слезами политое:

— Низкий поклон тебе, отче, за слова горькой правды, столь редко звучащие ныне в этих палатах! Зрю — сохранила Церковь наша живу душу, и не оскудела храбрецами Русская земля! Истинно говорю тебе, отче: ждет тебя подвиг веры, и лишь тебе, вижу я, он по плечу. Молим тебя: заступи на место брата нашего, убиенного исчадиями адскими, кровоядными! Иль убоишься ты, сказавши: неподъемна мне ноша сия?

— Эк вы его на слабО развели, Владыка! — потрясенно взирал на патрона Пантелеймон. — И с Преображенской слободой всё разом утряслось: две шкурки с одной кошки!

Сплавить мятежного Гермогена полковым попом в Преображенскую слободу, к Шестопаловским стрельцам (вместо того, чтоб законопатить его в дальний монастырь или вообще сжечь как еретика), и вправду было решением превосходным: и Пименов авторитет не пострадал, и перспективный кадр уцелел.

Место Преображенского попа оказалось вакантным в результате прискорбного инцидента. Гермогенов предшественник на том посту, отец Фаллопий, неосторожно вступил в сношения с упырями (комиссарами, прикомандированными к войску Дозором), причем «в сношения» — в обоих смыслах. Во-первых, он сливал комиссарам всё, почерпнутое на исповедях. Во-вторых, он, отдавая должное традиционным, так сказать, нетрадиционным отношениям (старой-доброй педерастии), открыл в себе еще и наклонность к садо-мазо играм — ну и доигрался. Его постоянный партнер, начальник Преображенской спецчасти Клишок, однажды разыгрался до потери над собою контроля, ну и докончил Фаллопия досуха…