Цира, всхлипывая без слез, пошла за мной в комнату.

— Скотина… — на ходу говорила она. — Низкая тварь…

Я сел на диван, заложил ногу за ногу. Цира продолжала разоряться. Я узнал о себе много нового. Наконец, она примолкла. Надо отдать ей должное, разорялась она долго.

— Ну, — сказал я и поднял к ней голову, — и в чем, интересно, дело?

— В чем дело? — завопила она с новой силой. — Он еще спрашивает! Растленный работорговец!

Тут я не выдержал и заревел:

— Я противник рабства! Я аболиционист!

— Аболиционист херов! — вцепилась Цира в новую тему. — Противник рабства! А сам рабов пытаешь!

— Кого я пытаю? — надсаживаясь, заорал я. — Это ты меня пытаешь!.. Сучка белобрысая!..

— А Мурзик? — крикнула Цира. Она аж приседала от ярости.

— Что — Мурзик?

— Почему ты подверг его пыткам? — выкрикнула она. — Ты что же, думаешь, раз он купленный раб, то можно… так… Что он игрушка для твоей садистской… мелкой душонки…

Она задохнулась.

— Цира, — сказал я, — ты можешь оскорблять меня, но пожалуйста не трогай душу великого Энкиду.

Она с размаху плюхнулась рядом со мной на диван и наконец разревелась.

— Ну? — спросил я. — Что еще?

— Что ты с ним сделал? За что ты его?..

Я встал, неторопливо открыл комод, вытащил из-под стопки футболок пачку бумаг на освобождение Мурзика и швырнул ей на колени.

— Читай, — сказал я. И вышел на кухню.

Мурзику и впрямь было совсем худо. Глаз не открывал. Инфекцию ему занесли, что ли? Костоправы, одно слово.