ТО СДОХНЕТ ВОВИЛОНСКАЯ БЛУТНИЦА.

— «Вовилонская», — фыркнул я, бросая листок обратно на стол.

Цира аккуратно исправила «о» на «а» и сердито велела не мешать.

Когда Мурзик вернулся и осторожно поставил ведро на место, я сказал ему:

— Мурзик, как пишется слово «Вавилон»?

— А?

— Через «о» или «а»?

Пока Мурзик соображал, Цира подняла голову от листка и встряла:

— В «Вавилоне» и «о» и «а» есть. Головой бы думал, брат Энкиду.

— Цира! — зашипел я. — Ты мне весь педагогический процесс ломаешь.

Мурзик присел рядом с Цирой, но глаз от меня не отрывал. Вид у него был настороженный.

— А что, — тревожно спросил он, — не так что-то?

Клинья, выводимые Мурзиком, шатались и падали друг на друга, как пьяные. У Циры почерк был тонкий, неразборчивый, но уверенный. Даже самоуверенный какой-то.

— Дело такое, господин, — объяснил мне Мурзик шепотом, чтобы Цире не мешать. — Если я завтра эту контрольную хорошо напишу, корки дадут, что я грамотный. А с этими корками мне в редакцию ход открыт… Там привечают, если кто из эксплоатируемых творить захочет… Только баба эта кривоногая, она у них главная, оказывается, все исправляет и переправляет… Только имя оставляет, ну — подпись, то есть… Кто заметку сочинил…

— А про что заметки?

— Про разное. Про издевательства рабовладельцев. Про эксплоатацию. Про разные успехи…

— Чьи?

Цира подняла голову и сказала, что мы ей мешаем. Мы замолчали. Она снова уткнулась в мурзикову писанину, старательно шевеля губами над каждым словом.

Мурзик еще тише сказал:

— Про успехи — это если кто освободился благодаря партии или ловко обличил кровососа… Я у них за бескомпромиссного борца канаю. Потому что под смертным приговором хожу, чудом спасся, а новый хозяин смертным боем меня бьет. За это… вольнолюбивый и несгибаемый нрав.