— Правильно, никто не вспоминает. А эту войну — вспоминают. Даже я так скажу — целый год почти не помнят, а вот в этот день вспоминают. Самое удивительное — вспоминают сами, без чьей-то подсказки. А знаешь — почему?

— Нет.

— Потому, что в той войне с Германией мы реально должны были погибнуть, сгинуть. Германия должна была победить, истребить всех нас, здесь живущих, а потом, помирившись с Англией и США, править миром. Тысячелетний рейх не был бредом Гитлера, к нему Европа продвигалась на протяжении всех своих веков… На нас обрушилась мощь невиданная, они всё знали и просчитали, осечки не должно было выйти… Ведь под Москвой и Сталинградом, Алексей, наша судьба висела даже не на волоске! И тут случается чудо, это железный каток ломается и Россия, которую уже похоронили, вдруг воскресает! И поэтому теперешние люди, за исключением законченных циников и негодяев, нутром чувствует, что своей нынешней жизнью они обязаны исключительно этому чуду, этому невиданному в человеческой истории жертвоприношению, которое совершили наши деды. Разве не так?

— Не обижайся, — ответил Алексей, — но мне трудно об этом судить. Я ведь на той войне ни разу даже не выстрелил в сторону врага. Да и задание, с которого мы исчезли и каким-то образом попали к вам сюда, как я сейчас понимаю, тоже не было связано с военной необходимостью. Я даже про Сталинград-то узнал-то только из твоих, Борь, книжек… По сути своей — я остался довоенным человеком. Излишне экзальтированным, доверчивым и немного сентиментальным. И в отличие от него, — Алексей кивнул в сторону утонувшего в глубоком кресле Петровича, всецело погружённого в чтение, — жившим не реальностью, а в основном идеями. Идеями, которые сегодня мертвы.

— Ничуть нет! — как всегда неожиданно, включилась в разговор вошедшая в комнату Мария. — Ты просто не получил в полной мере от войны травму. Её все тогда получили, и теперь эта травма у детей и внуков в подкорке сидит. Недаром же говорят, что в России пить водку — именно пить, как пьют сейчас, — начали только после войны, и всё так случилось именно из-за той страшной травмы.

— А ты, товарищ лейтенант, напрасно считаешь меня реалистом, — отозвался из дальнего угла гостиной Петрович, который, как оказалось, внимательно следил за разговором. — Думаешь, что все, кто снаряжал бомбы и прочие спецсредства для врагов государства, не могли быть романтиками? Мы-то как раз и были самыми большими романтиками тридцатых годов!

— Это интересно, поясните! — удивлённо произнесла Маша, присев на подоконник.

— Ничего сложного, — Здравый кашлянул и отложил книгу в сторону. — Мы уничтожали врагов не только без сожаления, но даже со светлым чувством радости. Ведь радуется же хирург, когда удаляет из раны гной и даёт больному возможность выздороветь, чтобы затем — счастливо жить! Вот сегодня у вас все подряд про НКВД пишут невесть что и называют нас извергами и палачами. В этом есть своя правда, ближе к войне в органы действительно натекло много мутного народа. И эти, вновь пришедшие, всех романтиков первыми же взяли в расход. Остались считанные единицы, и из них последний — вот он, перед вами.