* * *
Не знаю, с чем можно сравнить то непередаваемое ощущение, когда разум, отделенный от тела, вольно перемещается в ментальном эфире. Занятное ощущение. Рискну сравнить его с морем. Помню, лет двадцать назад, на юге, совсем зеленым студентом парадуанского агрономического колледжа, я как-то опустился с аквалангом на дно курортной бухты – стая плоских, как блюдца, золотых рыбок обтекала меня кругом, эти существа суматошно метались – так, что блеск их чешуи сливался в один сплошной поток. Над головою моей медленно колебался толстый слой жидкого аквамарина, шестое чувство воспринимало плотность и размах моря, хотя видеть я мог только это самое мелькание золота на темно-голубом.
Ладно, не стоит бередить прошлое.
Мне никогда больше не носить акваланга, но это полбеды. Я, несчастная развалина, не могу даже пройтись пешком – подо мною скрипит привычное старое кресло, а за спиной две набожные дурехи, святая глупость которых равна только их же беззаветной и детской преданности.
Бывают вершины судьбы (немного их), когда, словно дар свыше, приходит полнота сил – и душевных, и физических. Чаша жизни переполняется, и не пролить этот напиток богов мы уже не в силах. Что бы ни случилось потом, нам останется память, а память – это то, что труднее всего убить, даже если тебе самому этого хочется неотвязно и остро.
Ну да ладно. Изрядное число лет назад, еще до восстания псиоников, еще находясь в добром здравии, я по собственной воле и глупости сделался проводником Лимба – наверное, мною двигала противоречивая смесь набожности и любопытства. Официальный каленусийский пантеизм отвергает посмертие. Людей Северо-Востока, таких, как я, столичные адепты Разума всегда считали чудаковатыми еретиками, но в веротерпимой Конфедерации личные религиозные странности никогда не имели серьезных последствий.
Я принадлежал к скандально известной луддитской секте Иеремии Фалиана. Почему-то наши ритуальные проклятия техническому прогрессу очень мало для меня значили. Карьера захолустного религиозного политика не казалась мне соблазнительной. Я не рвался скучать в придорожных пикетах, слушал великого проповедника вполуха и втихомолку стремился пробраться совсем в другие сферы – подальше от догматичных стариков.
Приходилось ждать вечера, когда густые лиловые сумерки падают на выпуклые спины холмов. Ноги сами несли меня туда, где кольцо живой изгороди заменяло нам дольмены древних. Курился костер. Я, Ральф Валентиан, сидел рядом с другими на скамье из бревен и смотрел на витые струйки дыма, покуда не начинал видеть туман, скалы и облака Лимба. Мир линял наподобие старой картинки – костра и зарослей больше не было, северная равнина исчезала, сменялась горами, между острыми камнями этих гор свистел ветер. Крутой обрыв едва не убегал у меня из-под ног, далеко внизу, под тонким флером тумана, маячил крышами и портиками серо-розовый город.