— Ой-ей-ей! Боюсь-боюсь-боюсь! — Богда сел на табурет, протянул руки к чайнику. — Ты знаешь, старший по званию, что плюс шесть — это очень холодно. Особенно под дождем, в хлипких туфлях и посреди ночи.

— Знаю. И еще знаю, что не велел ко мне приходить. Позавтракал бы в другом месте.

— Да? Полагаешь, что те, кого я будил в интервале с трех тридцати до пяти пятнадцати, были в безумном восторге от моего появления? Знаешь, чего я наслушался за это время? Это от, казалось бы, утонченных, интеллигентных людей. Один раз даже от женщины. В полупрозрачном пеньюаре на голое тело. Она меня материт, а стою и не могу выбрать — текстом наслаждаться или спросить, на хрена она лобок елочкой выстригла. — Богдан помотал головой. — Где моя колбаса?

— На столе, у тебя за спиной. И ее можно очистить.

— Ага. Обязательно. Сама очистится. — Неестественно выгнувшись, Богдан взял со стола колбасу. — Ты не будешь? Нет? Тогда я доем, ладно?

— Там в холодильнике еще пельмени лежат замороженные.

Богдан замер с колбасой перед открытым ртом:

— Вот это сейчас была шутка?

— Констатация.

— Я так и подумал. — Богдан снова откусил. — Прикинь, художники и художницы. Служители Мельпомены, мать их так.

— Не Мельпомены, — не согласился Влад, достал из шкафа кофе и сахар. — Не помню, как там про живопись, но точно не Мельпомена.

— И хрен с ней, скажу я тебе! Мельпомене было бы стыдно за таких служителей. Выношу я, значит, ногой дверь в студию...

— Ты на телеканал вломился?

— В студию, бестолочь, в место с большими окнами, где художники рисуют.

— Понял.

— Ага, только не рисуют они там. Большая круглая кровать, метра три в диаметре, на ней искомый мною художник и три голые, совершенно обнаженные бабы. Прикинь... — Богдан решил, что чайник уже нагрелся, сделал себе кофе и жадно глотнул. — Горяче!

— Студи, дураче, — подхватил Влад и осекся, вспомнив, как это звучало в его сне, в степной балке. — Что тебя возмущает?

— На его месте должен быть я!