— Нет, нет, нет, э-это уже лишнее, Беша, — заикнувшись, протянул вперед руки Тюремщик, и проклятый, ощутив у себя на горле острое лезвие, остановился. Медленно повернул голову и долгим, немигающим взглядом посмотрел сверху вниз на чудного сталкера, который был и на добрую голову ниже его ростом, и в плечах узковат, но, тем не менее, смел угрожать ему своим ничтожным ланцетом.

Взгляд этот Бешеному не понравился. Как и не понравилось то, что он прочитал в глубоко посаженных, маленьких, блестящих двумя искринками глазах. Но убирать оружие, выказав свою слабость и неуверенность, он не хотел. Баталия взглядами продлилась еще несколько секунд, а затем все произошло настолько быстро, что даже, казалось, готовый открыть огонь в любой момент стоящий за пулеметом Борода, опешил.

Мачете Бешеного, подбитое резким ударом, полетело вверх, сделало несколько красочных оборотов, как снаряд фокусника, и зазвенело по асфальту. Где-то в метрах пяти позади отброшенного мощным толчком в грудь, распластавшегося чуть дальше двойной разделительной полосы самого Бешеного.

— Не стрелять!!! — выпростав руки вперед, крикнул Стахов взявшему голову проклятого в прицел Бороде. — Не стреляй!

— Ох, и ни хрена же себе, — поднимаясь с асфальта и высматривая свое оружие удивленно протянул Бешеный, — Ты видел как этот сукин сын меня?..

Стахов спрыгнул с «Бессонницы» и, опережая Тюремщика, подбежал к Бешеному. Ни о чем не спрашивая, наскоро осмотрел его, убедился, что с ним все в порядке, что у него ничего не отваливается, перекушенное острыми клыками, и заспешил к уходящему проклятому.

— Постой, — он взял его за рукав, и тот покорно остановился, снова повернув голову и вглядевшись тем же проницательным взглядом в новое лицо. — Ты понимаешь наш язык? Мы видели твоего предшественника. Он дошел до Киева. Мы слышали принесенное им сообщение.

Проклятый никак не отреагировал.

— Магнитофон, — пытаясь не думать о том, что общается с видом живых существ, которые еще пять лет назад были самым заядлым врагом остатка человечества, указал Стахов на обтягивающий плечи вещмешок. — Ты ведь несешь магнитофон, так ведь? Магнитофон с записью для братьев из Киевского метро, правильно? — Никакой реакции, кроме продолжающегося длительного разглядывания. — Мы, — постучал себя ладонью по груди Стахов, — из Киева, мы едем в Харьков по просьбе тех, кто тебя послал. Мы везем еду и боеприпасы. Если у тебя есть для нас сообщение, ты можешь передать нам свой магнитофон и не идти в Киев.

В какой-то момент подумалось, что это все равно, что пытаться объяснить дальтонику какой на самом деле красный цвет. Проклятый смотрел на него, не мигая, лишь поблескивая дрожащими искорками в глубине черных западин. Смотрел будто бы понимая все, что сейчас происходило, каждое слово, каждый жест, и одновременно так, будто был с другой планеты, будто люди для него — как животные, бегают, обсматривают, обнюхивают его как бурундуки орех. Но потом что-то незаметно переменилось в его взгляде, и в наступившей тишине Стахову даже показалось, что из приоткрытого рта слетело тихое, на грани беззвучия, шипение. Как слово, сказанное безъязыким ртом.