То есть, сарацины привыкали к своему новому статусу.

Один из них даже каким–то образом попал на наш школьный двор и теперь покачивался на расставленных коротких ногах, пытаясь сохранить равновесие. Шлем у него съехал до носа, практически закрывая глаза, а из–под расстегнутых потускневших лат выбивалась мятая холстина рубашки.

Словно он пританцовывал в белой юбочке.

Вид у него был счастливо–придурковатый.

И он так бессмысленно озирался вокруг себя и с такой важной серьезностью хватался за воздух, будто за невидимого противника, что я, засмотревшись, невольно отвлекся от всего остального и не сразу почувствовал напряженную нервную тишину, которая воцарилась в классе. И опомнился лишь тогда, когда Карл пихнул меня в бок локтем.

— Тебя спрашивают!.. — прошипел он, как рассерженная гадюка.

Я, недоумевая, поднялся.

Я, оказывается, уже был в центре внимания: кто смотрел на меня с жалостью, а кто с любопытством, я заметил противную расплывающуюся рожу Радикулита, который явно злорадствовал, а затем — мгновенный пронзительный взгляд Елены, сразу же отвернувшейся, точно она обожглась, и — холодное оценивающее внимание Косташа, сломавшего правую бровь, и — хихиканье Мымры, которая, укрываясь за спинами, подавала мне какие–то знаки.

Но хуже всего было то, что на меня смотрела Мальвина.

Она была, видимо, уже в совершенной ярости: полные губы ее подворачивались, открывая початок зубов, все лицо от подбородка до лба расчерчено было продольными складками, а глаза из–под накрашенных толстых ресниц сверкали потусторонней свирепостью.

И подрагивала в согнутой пухлой руке пластмассовая указка:

— Я, по–моему, к тебе обращаюсь!?.

Чувствовалось, что она еле сдерживается.

— Да, — сказал я.

— Что «да», разиня?..

— Ну, это самое…

Ситуация была — хуже некуда.

Мальвина требовала, чтобы я повторил — о чем она в данную минуту рассказывала, а я не только не мог сделать этого, но и просто–напросто не представлял себе тему урока.

Все как будто вылетело из головы.

Я лишь отупело таращился — почти не воспринимая происходящее.