— Хэрр!.. Хэрр!.. Хэрр!..

— Ребята, сматываемся!..

Нас разбрызгало во все стороны, как воробьиную стаю.

Лично я, например, обнаружил, что наяриваю, как помешанный, посередине проезжей части, отвисающий тяжелый портфель хлопает меня по ногам, а лицо заливает пот, словно я только что выскочил из парилки, слева от меня, вывешивая язык, несется обезумевший Карл, а в другой конце улицы, действительно, как воробьи, улепетывает, сверкая подошвами, команда Косташа. Причем, самым последним, конечно, бежит дон Педро, и массивные трехпудовые сапоги его бухают по мостовой, точно каменные.

Даже сарацин, уже несколько отстающий, но упорно размахивающий над головой кривым ятаганом, производил, по–моему, меньше шума.

Этакое слоновое: бум!.. бум!.. бум!..

В общем, хорошо, что нас таким образом раскидало.

Мы влетели во двор, соединяющийся с двумя другими помоечным узким проходом и, попетляв для верности между сараями, где хранились в поленницах оставшиеся после зимы дрова, не сговариваясь, затормозили у коробки полуразрушенного гаража, крепкая бетонная стенка которого отгораживала нас и от двора и от улицы.

Карл сейчас же привалился к ее неровной поверхности и, держась обеими перепачканными руками за грудь, шумно выдохнул, по–моему, даже синея от ненависти:

— Ну, Радикулит, сволочь поганая!.. Видел у него какой камень? Ну, я его подловлю как–нибудь — один на один!.. Ну допрыгается… Я его разукрашу!.. — а затем, обтерев лицо и стряхнув с руки крупные капли пота, неожиданно обратил ко мне черные, близко посаженные глаза, загоревшиеся вниманием и странно остановившиеся. — Слушай, у меня тут к тебе… такой разговор… Вот твой онкель* Франц… Ты его… давно видел?..

— Давно, — ответил я, мгновенно насторожившись.

— Ну и как он?.. Чем сейчас занимается?..

— Откуда я знаю…

— Но вы… в общем… поддерживаете с ним какие–то отношения?..

— Никаких отношений! — жестко отрезал я.

— А бывает, что он… появляется у вас на квартире?..

— Очень редко.

— А почему?

— Мать его совершенно не переносит.

— А на днях он… случайно… не заходил?