— А я убью всех уродов, — вторит ему маг Норшал.

— Разве они сами заслужили это? — спрашивает Энки-Ирмитзинэ.

— Они просят меня о смерти одним только своим видом.

— Оставьте хотя бы тех, что более-менее сносные…

— Не беспокойтесь, мы уж сможем отличить искусство от уродства, — говорит магосморт Гардакар, и пасти на его запястьях — признанные искусством — расплываются в довольной улыбке.

* * *

Фарлайт очнулся оттого, что чуть не захлебнулся, скатившись в беспамятстве в кровавое озеро с нагромождения тел. Рядом не было никого живого: Ламаш и те трое фраоков-пастухов уже переместились в другое место, сгоняя души ближе к месту будущего лаитормского суда.

Он подобрал косу и пошёл туда, откуда слышались далёкие мысли фраоков, взбудораженные бойней и оттого громкие. Фарлайт пошатывался, будто криалинщик под своим зельем, иногда чуть не падал оттого, что споткнулся об очередное тело.

На поверхности кровавого моря колыхались водорослями длинные волосы. Фарлайт поднял лицо к небу, ожидая то ли могучего гласа с похвалой за свершенное очищение, то ли дождя, что мог бы смыть с него липкую тёмную жидкость, бежавшую раньше по рекам человеческих вен. Вверху был только гудящий, клубящийся хаос незавершенного творения. Тогда Фарлайт опустил свой взор, к бледным островам из тел, возвышавшихся то тут, то там — с печатями ужаса на лицах. Ведь это он даровал им такую посмертную печать… Он ведь, правда? Он придумал, он исполнил. В чистоте не осталась ни совесть, ни руки.

Восторг от «срезания бутонов», наведённый Каинахом, улетучился вместе с самим древним фраоком, и Фарлайт остался наедине с настоящими своими чувствами. Он вспомнил старые мысли, что вонзались в его былую уверенность после бойни в норшаловом кабинете: вон тот парень — чей-то брат, чей-то сын… Но его быстро забрали на суд и бросили в превращальный шкаф, и те мысли так и остались где-то на периферии сознания — чтобы вернуться сегодня, со стократной силой.

Фарлайт закрыл лицо ладонями, спрятав от себя мёртвый пейзаж. Воздух врывался в его лёгкие со всхлипывающим хрипом. И ещё одна старая мысль, на этот раз, претерпевшая перемену: смерть хороша, пока ты не смотришь ей в лица. Не в лицо, а лица. Потому что лицо смерти было чёрным покойным лоном, а лица — искажённые, пустоглазые, с приоткрытыми ртами.

Почему-то на него накатила уверенность, что и его собственное лицо теперь такое же, как у мертвецов, тогда Фарлайт наклонился к морю в поисках своего отражения, но не нашёл его.

— У меня нет лица, — прошептал он. — Меня самого больше нет?