Зигмунд Карлович, на спокойном месте сидючи, скоро раздобрел, заматерел. Пан хотел жену ему подыскать — а тот уперся и ни в какую. Добро бы девок портил — а то нет. Не было за ним такого дела…

Деревенские его боялись. Народ у нас темный да дикий — услышат «немец», сразу давай креститься…

А когда из Лондона господа понаехали — тут, помню, много было охов да ахов. Зигмунд-то Карлович новый какой-то цветок вывел, «орхидею». Англичане все по клумбе ползали, листья измеряли, цветы в книжечки перерисовывали. А потом, помню, дядя гостей созвал со всей округи и поведал, что, мол, новый цветок в честь Анны Петровны назвали…

Бедняжка Анна Петровна, как вспомню, душа щемит. Увезли меня тогда в Киев, а потом и в Петербург, но матушка всякий раз, когда из имения письма получала, плакала и свечки ставила за спасение души рабы Божьей Анны…»

Владислав Викторович осторожно сложил листок бумаги. Тот был пожелтевший, в завитушках сизых от времени чернил.

— Что это? — тихо спросила Ганна Петривна.

Владислав Викторович вздохнул:

— В библиотеке нашел, в запасниках… Пылищи! Уговорил Оксану Васильевну, пустила она меня к тем трем с половиной книгам, что от панской библиотеки остались…

Ганна Петривна подняла глаза:

— Что-то осталось все-таки…

— Да, — Владислав Викторович вздохнул почему-то снова. — И там между страниц… остатки семейного архива. Всего-то пара листочков, и надо же как повезло — как раз о вашей орхидее…

— Повезло, — эхом откликнулась Ганна Петривна.

Владислав Викторович сложил листок в папку вместе с другими. Завязал белые тесемки — аккуратно, на «бантик».

— Ганна Петривна… Вы-то откуда знаете, что затворницу Анной звали?

6