– Брать?

– Бери, бери, видишь, дите плачет, кушать небось хочет, а ты, мать-ехидна, даже к груди не поднесешь.

Девочка и впрямь плакала. Беззвучно, отвернув головенку от матери. Мокрые капли стекали по мертвым щечкам и падали вниз.

Во дворе раздался шум.

– Идут все-таки, ироды! – воскликнула баба Галя. – Ах, Михална, ну, змея проклятущая…

– Кто, мам?

Та ее не слушала.

– Так, дите к груди давай, – скомандовала она. – И не жмись, не жмись… – она сдернула рубашку с дочерней груди. – Мужики будут, пусть пялятся.

Выскочила на крыльцо.

Толпа из пяти мужиков и семерых баб ввалилась за калитку, потрясая вилами, дробовиками и самодельными факелами (электрификация всей страны до деревни, конечно, добралась, но понесла на этом пути значительные потери; да и правильней оно, с факелами-то, исконней!). Ввалилась громко, однако не очень уверенно и тут же замерла, завидев в руках бабы Гали старенькую охотничью винтовку.

– Чего приперлись, соседушки?

– Тык ведь это… чертенок у вас народился. Лешачья дочь! – заявил дед Лукьяныч. Самый смелый, видать.

– Сам ты черт лысый! Дите у нас как дите. Ну, серенькое, да, но живое же. А вам бы лишь воду мутить.

– А ты покажь! – крикнула, вылезая из-за спины мужа, Глашка, здоровенная бабища с серпом наперевес.

Вот стерва окаянная.

– А и глядите. Только вилы бросьте, не пущу иначе.

Любопытство пересилило страх. Бабы и мужики осторожно потянулись в дом. Заходили и замирали на пороге. Тоня сидела на кровати, пугливо прижимая дочь к пухлой груди. Девочка мирно почмокивала губами. Тонкими, синенькими. Но чмокала же… И пахло от нее… да никак от нее не пахло. Ни мертвечиной, ни гнилью какой.

Новоявленные инквизиторы растерялись.

– Это, – наконец сказал Лукьяныч. – Тык обычная, что ль?

– Да глянь на нее, какая ж обычная! Подрастет, нас всех сожрет! – Глашка погрозила дитю воздетым кулаком.