— Что с тобой, мальчик?

— Не надо экспертов, — через силу выговорил Эйнер Рег-ат. — Не могу больше… Пусть уже хоронят скорее.

— Ну, что стоишь? — рыкнул цергард Азра на притаившегося сбоку, перепуганного адъютанта Тапри. — Воды принеси, быстро!

Тот панически пискнул «Слушаюсь!» и исчез.

… Ненависть прошла. Осталась одна усталость.

Погребальная процессия медленно тянулась через город Арингор. Казалось, все до единого жителя вышли на улицу, чтобы проститься с одним из своих любимых вождей. Случись, не допусти Создатели, бомбёжка — накроет разом… Но кто думает об опасности в момент всенародного горя?

Цергард Эйнер всё-таки подумал, посоветовал Азре поднять воздух истребители. Воздушные машины кружили над городом, охраняя подлёты, но и в центре был слышен гул их моторов. Он мешал людям предаваться скорби, заглушая приличествующий случаю плач. «Нехорошо! — думали люди. — Не по-божески…» Будто бы не указом ведомства покойного цергарда Сварны боги в Арингораде были отменены! Но теперь об этом почему-то никто не вспомнил.

С полпути пошёл дождь, мелкий и скучный. Мокрые лица стали ещё мокрее. Цергард Азра был доволен — теперь никто не мог видеть, что соратник Эйнер (от которого он на всякий случай больше не отходил) вопреки обычаю, не плачет. Азра понимал: сказывается воспитание Регана. Так уж велось издревле, что старая имперская знать жила по другим правилам, чем простой народ. И лить слёзы прилюдно считалось в аристократической среде верхом неприличия. Получалась сущая глупость: единственного человека, чьё горе было настоящим, общественное мнение должно было упрекнуть в неслыханной чёрствости. Беда в том, что аристократию не волновало общественное мнение, и как ни уговаривал Азра: «Ты бы поплакал, мальчик, самому же легче станет» — тот лишь зубами скрипел и отрицательно качал головой в ответ.

Но вот пошёл дождь, и ему в самом деле стало чуть легче. Потому что теперь никто не мог узнать, что к пресным каплям, струящимся по его лицу, примешиваются солёные…

Прошло часа три, не меньше Процессия подползла, наконец, к границе топи. К ближайшему её чёрному окну были подведены лёгкие, покатые жестяные мостки на железных сваях. Тело покойного спустили с открытой колёсной платформы, едва не уронив, таким грузным оно было. Увернули в серое полотно целиком — ах, сколько полотна пошло, на троих бы хватило, прости господи! Перевязали орденскими лентами. Спихнули кое-как по зашатавшимся, прогнувшимся мосткам… Оно ещё лежало, покачиваясь на поверхности окна несколько минут, и распорядители церемонии запаниковали: неужели, не уйдёт само, неужели, надо было прикреплять груз? Но раздалось знакомое чавканье голодной топи — и они вздохнули с облегчением. Толпа взвыла, сотрясаемая последними дружными рыданиями. А потом вдруг как-то быстро, по-деловому рассосалась. Пока и впрямь бомбёжка не началась!