– Репетируете? – спросил он.

Вместо ответа Марсель Слезоточифф досадливо махнул лапой, а Аполлинарий Веченсон подвинул в сторону Евгения лист бумаги и показал глазами: читай, мол.

Пингвин взял бумагу. Это оказалось обращение директора телеканала ко всем работникам:

На канале вводится цензура. Все пошлое, аморальное и безнравственное будет вырезано и поругано. Особенно это касается всех передач. За моралью будут следить особенно моральные цензоры из числа верониканцев и общества «Духовный очернитель». И нечего возмущаться! На меня давит общественность!

На канале вводится цензура.

Все пошлое, аморальное и безнравственное

будет вырезано и поругано.

Особенно это касается всех передач.

За моралью будут следить особенно

моральные цензоры из числа верониканцев

и общества «Духовный очернитель».

И нечего возмущаться! На меня давит

общественность!

Евгению стало не по себе и даже почудилось, будто он слышит закадровый плач. Потому что прочитанное вполне тянуло на трагедию. Чутье подсказывало, что в борьбе за нравственность верониканские цензоры не остановятся ни перед чем. И что их мораль, скорее всего, будет сильно отличаться от морали Евгения.

– В общем, дело касается твоей последней сценки, – сообщил Аполлинарий Веченсон. – Про писателя и продавца сюжетов.

– Она нам понравилась, – вставил Марсель Слезоточифф. – Я уже видел себя в роли писателя…

– Я тоже видел себя в роли писателя, – со вздохом признался Аполлинарий Веченсон. – Только, боюсь, это неважно.

Евгений похолодел.

– Почему неважно?

– Цензор назвал скетч пошлым. Все зачеркнул и предложил новый вариант, очень нравственный.