— Почему клоны так быстро сдались?

Встреча затянулась дотемна и закончилась долгими аплодисментами.

Растроганному Растову подарили позолоченный сувенир и попросили расписаться в книге почетных гостей…

А потом все они долго фотографировались, громко смеялись и болтали на высоком крыльце… Было так здорово, что даже недоверчивое растовское сердце растаяло — его растопили озорные глаза кадетов.

Домой Растов отправился пешком, или, как непременно выразился бы мичман Игневич, «пешкодралом», — майору страсть как хотелось окунуться в теплое молоко неспящего летнего города, в ночную свежесть бульваров, в снедные ароматы поздних кафе, в сладкие наваждения цветочных палаток, туго набитых инопланетными цветами, названий которых он не ведал…

Стоило отрадному и возбуждающему лекционному мороку отступить, как мыслями Растова вновь неотвязно овладела Нина.

И, проваливаясь в беспокойный сон вечером того долгого дня, он пообещал себе, что завтра с самого утра вновь займется Восемьсот Первым парсеком.

Поиском возможности X-связи. Наведением справок об эвакотранспортах. И своими чувствами, кстати…

Проснувшийся с рассветом, он сделал то, что надо было сделать сразу же, но что мешала сделать его врожденная мучительная застенчивость.

Он зашел на Покровку, на квартиру к приемным родителям Нины.

…Глухая консьержка с раскосыми глазами, старая дубовая дверь на втором этаже. Оплывшая от возраста кнопка звонка. Потертый коврик.

«Сколько раз Кеша стоял на этом коврике и вот так же ждал, пока ему откроют?» — вдруг подумалось Растову.

Однако впервые мысль о брате в контексте Нины и отношений с Ниной не показалась Растову ни опасной, ни щемяще неловкой. Не иначе как Стальной Лабиринт забрал себе и его сомнения, и его боль.

Приемный отец Нины, Федор Фомич, за те годы, что они не виделись, из чопорного чиновника превратился в заядлого пенсионера, будто сбежавшего из передач канала «Золотой возраст», и стал добряком-рыбаком, неисправимым болтуном и сумасшедшим кроссвордоманом.

Клавдия Ивановна, приемная мать Нины, без остатка посвятившая себя домашнему очагу, считай, не изменилась, разве чуточку усохла и построжела.

В квартире висела аура благополучного стариковства, а дверь в бывшую Нинину комнату была заперта…

Выяснилось, что о Нине и ее судьбе в эвакуации чета Белкиных знает не больше, чем сам Растов.

Также — к удивлению майора — оказалось, что чета Белкиных переживает по этому поводу значительно меньше него самого.

«Родина слышит, Родина знает», — таким был лейтмотив речей пенсионеров, которые были настроены в том духе, что, «когда будет надо», здоровые и совершенно анонимные силы, представляющие дорогое Российское государство, тотчас возвратят «их Ниночку» домой, целой и невредимой.