И эти мгновения — мгновения выстраданного воссоединения их небалованных ласками тел, которое они оба, черт возьми, заслужили, — показались Растову лучшим из того, что случалось в его богатой на впечатления жизни.

Нина, его Нина, была совсем худой, с бессонными тенями под глазами.

На правой щеке у нее горел страшный, похожий на руну «Тир», шрам.

«Раньше не было его».

Нина пахла гарью, розой и свежим оливковым маслом.

Майор целовал ее всюду, куда мог дотянуться.

А потом они оба разом замерли, как будто страшась спугнуть свое бегемотовое, слоновое счастье.

— Ты мою записку получила? — тихо спросил Растов, не отнимая губ от ее волос.

— Какую… записку? — Нина, которая стояла, уткнувшись лицом в грудь майора, подняла на него заплаканные счастливые глаза.

— Которую я твоим родителям оставил? В белом конверте? Я просил их, чтобы передали, когда ты появишься.

— Н-нет.

— Ты дома-то хоть была?

— Была, естественно! Я там сегодня даже ночевала… Нас ведь только в двадцать три ноль-ноль посадили, в Апрелевке… Я вернулась с первым транспортом! Не знаю, насколько это правда, но говорят, что твой папа лично походатайствовал, чтобы меня с виплом привезли…

— Мой… папа? — Растов удивился.

Его послевоенные разговоры с вечно занятым и совершенно изможденным, сожранным войной отцом были недолгими и малорадостными.

Дома Александр Павлович бывал редко, появлялся не раньше часа ночи. Как правило, он сидел в сауне в обществе несмолкающего телефона, но чаще случалось, сразу ложился спать в свою похожую на гроб кислородную камеру (врачи считали, с его астмой только так).

Ни о каких распоряжениях насчет Нины и «випла» Растов отца не просил. Когда он глядел на запавшие от двадцатичасового рабочего дня отцовские скулы, он понимал, что никогда этого не сделает, просто потому что не сделает никогда.

— Что же, наверное, наврали… Ну, насчет Александра Павловича, — сказала Нина примирительно; как видно, почувствовала щекотание тайфуна, что быстро-быстро прогулялся по растовской душе.

— А может, и не наврали, — промолвил Растов и подумал про маман. «Ведь могла и узнать про Нину… И посодействовать… У нее же везде глаза и уши».

— И что было в той записке, которую мои предки так элегантно пролюбили?