Напугал вроде бы, затихли.

— «Заррррря»! — снова голос Трофимова.

Я вскинул взор к небу. «Флаконы» уже пересекли перигей траектории. В боку резануло, когда валился лицом на асфальт. Пуля попала или шов разошелся — неважно. Важно, что я чувствовал, как прилипает к телу напитанная кровью тельняшка. Это не боль, это огорчение. Если меня подстрелили, то это огорчение, что Олька достанется кому-то другому. Да, дураки в такие минуты думают именно об этом. И я был ярчайшим тому примером.

— Суки!!! — заверещал, кажись, Бухта.

На мгновение мне показалось, что я пережил скачок во времени и пространстве. Захолустную авиабазу, которая даже во времена серпа и молота не была строевой частью, таинственным образом подменили центром Грозного. Годку эдак в девяносто третьем. Другие голоса, другой запах, вонь гари, другой асфальт перед глазами, какой-то черный, в широких трещинах, даже другой грохот оружия: привычное «калашное» тра-та-та заменили какими-то грохочущими, затяжными, едва ли не пушечными залпами.

Встать, Салман. Не будь гребаной тряпкой, когда ты почти достиг цели.

Их было уже не три. Их было человек восемь. Они перескочили забор с легкостью тренированных брать барьеры овчарок. Перебегая сам не зная куда, я стрелял почти что наугад. Кажется, одного пришил: его откинуло назад, серый бетон окрасился красными брызгами. Остальные шарахнулись кто куда, пули брызнули снопами искр, ударяясь в корпус трактора.

— В бункер! — закричал Трофимов. — В бункер!

Я его не видел. Время для меня замедлило ход. Тот промежуток, что отделял путь от цистерны до входа в бункер, мне приходилось преодолевать как по дну моря. Я бежал, а будто бы стоял. Видел Бухту, натурального блондина, лежащего на асфальте. Он сучил ногами, прижав обе руки к правой части груди. Я видел озверевшего Рафата, продирающегося к однополчанину сквозь шквал пуль. Если заговоренный — просочится между ними. Я видел Чирика, ослепшего Чирика, который высадил все пять зарядов по деревьям и стогу сена, но не попал ни в одного «дога». Я видел, как взрываются фонтаны крови из тела Бакуна, продолжающего палить, открыто свисая из окна казармы. Мне было жаль его, как, наверное, никого другого. Почему достойные парни так часто уступают пьедестал победителя говеной шелупони? Почему мало таких, как Жека, Трофим, Бакун, и так много отребья, вроде Кули или Гремучего? Где же гребаный баланс сил? И где же обещанная победа сильнейшего? Неужели сильнейший — это тот, кто умеет собрать вокруг себя бездумных, рефлексивных, зомбиозных существ и потакать их жалким прихотям ради достижения своих никчемных целей? Может, у природы случился сдвиг, что она позволяет ползающим взбираться на трон летающего?