Кудахтающий смех.

— И что? Это разве плохо? Как ты думаешь, почему кто-то вроде меня сумел снискать подобное уважение у этих людей?

Он покачал головой, словно лошадь, как делал всегда, столкнувшись с очередными абсурдными представлениями холька о собственной чести.

— Сделай из их дурости свое знамя, парень. Смейся, чтобы показать им свою силу и донести до них всю безмерность их собственного ничтожества. Встань к ним ближе, чтобы заставить их чувствовать себя неуверенно, чтобы они могли ощутить всю свою телесную ущербность в сравнении с тобой, чтобы показать им, как быстро все их развязные выходки, вся их напускная храбрость может оказаться у них в глотке вместе с их же зубами. А сам при этом думай о том, насколько ты их презираешь — чтобы выглядеть увереннее…

— Это какое-то чужеземное помешате…

— Для них! — взревел миниатюрный человечек с внезапной яростью. — Не для нас! Не! Для! Нас!

Оба на мгновение замерли, тяжело дыша.

— Взгляни на меня, парень. Я понимаю, как ранят и жгут тебя эти слова…

— Суть человека, — крикнул Эрьелк, — определяется тем, что он обязан сделать. Даже Айенсис говорит ровно то же самое.

Но старый работорговец уже опять покачивал головой.

— Философы, — процедил он. — Вся их беда в том, что они вечно забывают свою черепушку где-то на небесах. Забудь про Айенсиса. Когда у кого-то такое сердце, как у тебя, нет большей глупости, чем задаваться вопросами о том, кто же он есть на самом деле…

— Нет…

— Да. Уж поверь мне, парень. Ты знаешь себя в той мере, в какой владеешь собой.

— Нет!

— Нет? Нет? И почему я не удивлен…

— Это кровь говорит во мне, Ститти, — кровь. Ей всегда есть что сказать.

Неистовейший из сынов Вайглика рванулся и выгнулся в приступе хохота, пронзившего окружающий мрак и грохочущим эхом отразившегося от невидимых стен. Он смеялся все громче и резче, в конце концов заставив мерзкое лицо Шинутры сморщиться.

Бом-бом…

— Грязь и дерьмо! — проревел Эрьелк, хищно оскалившись.