— Посмотри на расплату за мою преданность! — выкрикнул он однажды. — Сделай так, чтобы мои глазницы заплакали, ибо у меня сухие щеки. Небось, веки у меня запали, да, Акка? Опиши их мне — я ведь больше не могу видеть!

— Я не просил меня спасать! — крикнул Ахкеймион.

Сколько ему придется расплачиваться за непрошеную услугу?

— Я не просил устраивать такую дурость!

— Эсми, — отозвался Ксинем. — Эсми просила.

Как ни старался Ахкеймион забыть эти вспышки раздражения, их яд проникал глубоко. Он часто ловил себя на том, что размышляет над пределами ответственности. Что именно он должен? Иногда Ахкеймион говорил себе, что Ксинем, настоящий Ксинем, умер, а этот слепой тиран — незнакомый и чужой человек. Пускай попрошайничает в трущобах с такими же, как он! Иногда он убеждал себя, что Ксинем просто нуждается в том, чтобы его бросили — хотя бы для того, чтобы сбить с него эту чертову дворянскую спесь.

— Ты цепляешься за то, что следует отпустить, — сказал он как-то маршалу, — и отпускаешь то, за что следует держаться… Так не может продолжаться, Ксин. Ты должен вспомнить, кто ты такой!

Однако Ксинем был не одинок. Ахкеймион тоже изменился — безвозвратно.

Он ни разу не поплакал над участью друга. Он, который всегда был таким слезливым… А еще он теперь не кричал, пробуждаясь ото Снов, — ни разу после побега. Он просто не чувствовал себя способным на это. Ахкеймион помнил эти ощущения: грохот в ушах, горящие глаза и резь в горле, но они казались далекими и абстрактными, словно нечто такое, о чем он скорее читал, чем знал на собственном опыте.

И еще одна странность: Ксинем, похоже, нуждался в его слезах, как будто тот факт, что теперь не Ахкеймион, а он оказался на положении слабого, был для него мучительнее пыток и слепоты. И что еще более странно: чем острее Ксинем нуждался в его слезах, тем упорнее они ускользали от Ахкеймиона. Зачастую казалось, будто их разговоры превращаются в борьбу, как будто Ксинем был слабеющим отцом, который постоянно позорится, пытаясь удержать власть над сыном.

— Я сильный! — выкрикнул он однажды в пьяном помрачении. — Я!

Наблюдавший за ним Ахкеймион не мог найти в себе иных чувств, кроме жалости.

Он мог горевать, он мог сочувствовать, но не мог плакать по своему другу. Означало ли это, что его тоже лишили чего-то важного? Или же он что-то приобрел? Ахкеймион не чувствовал себя ни сильным, ни решительным, но откуда-то знал, что стал таким. «Муки учат, — написал некогда поэт Протат, — что любовь забываема». Может, это был дар Багряных Шпилей? Может, они преподали ему урок?