Солнце, желто-белое, поднималось и садилось, проходя дугой высоко над пустыней. По пустыне иногда двигались крохотные точки — то ли люди, то ли животные. В небесах летали птицы, одиночные или небольшими стайками, иногда они садились и хриплыми криками оглушали окрестности с крыш самых высоких домов Убежища.

Дожди случались редко, они надвигались с плато гигантским темным занавесом, словно щетины громадной метлы. В Убежище после дождя полдня стоял странный, приятно другой запах, а открытые комнаты и тихие дворики были полны шума дождевых струй. Как-то раз она стояла и слушала нескончаемое журчание из переполненной сточной канавы — этот ритм точно совпадал с ритмом песнопений, которые они распевали в часовне, и дивилась простой красоте того и другого.

Она видела дорогу, которая вела через плато к ровному горизонту, а от конца дороги по трещинам и оврагам, прорезавшим склон плато, вниз шла крутая тропинка, встречавшаяся с камнепадом у подножья. Вдалеке за плато в дальнем конце дороги виднелось что-то вроде тракта, который вел к городу, даже ко многим городам, но и ближайший из них находился в десятках дней пути, и все они были дурными местами — опасными и нездоровыми, от таких мест лучше держаться подальше. У нее никогда не возникало желания отправиться в один из них, желания вообще покидать Убежище.

Они не будут ее трогать, пока она не привыкнет ко всему этому, пока в ее памяти не останется ничего, кроме этого, — и тогда ее снова потащат в Ад. Она всегда помнила об этом, считая каждый день без боли благословением, но никогда не принимая следующий день как нечто само собой разумеющееся.

Она провела там два года, прежде чем ее попросили помочь в переписывании манускриптов. Именно этим женщины в Убежище и занимались за пищу, которую им доставляли по дороге, тракту, тропинке и через здания у подножья столовой горы, а потом поднимали на веревках в тростниковых корзинках; они делали идеальные копии древних иллюминированных манускриптов на языках, которые ни одна из них не понимала. Пустые книги, перья, чернила и золотые листы доставляли им в корзинках, а год или два спустя законченная книга спускалась в корзинке и начинала свой путь в один из далеких городов.

В одиночестве они находились, только когда работали над манускриптами. У каждой для работы была своя келья со столом, манускриптом, с которого требовалось снять копию, пустой книгой, которая должна была превратиться в копию, и запасом перьев и чернил. В каждой келье было единственное окно, которое располагалось слишком высоко на стене, чтобы вид за ним не отвлекал от работы, но при этом света сквозь него поступало достаточно. После нескольких часов работы глаза у нее начинали болеть. С облегчением спускалась она в часовню, где, соединившись с остальными, пела — глаза закрыты или подняты к великолепному свету, просачивающемуся сквозь прозрачные сияющие пластиковые окна часовни. Она стала хорошо петь и теперь многие песнопения знала наизусть.