Лаонец улыбнулся:

– Не все ли равно, в какую сбрую одета человеческая свинья? Разве не так? А, Стрелок?

Тарег снова промакнул рукавом натекающую в угол рта кровь. И опустил глаза.

Амаргин смерил его взглядом, хмыкнул и пошел к своей звенящей кобыле. За ним, обескураженно оглядываясь – человек, конечно, не понял ни слова из их беседы, – засеменил аз-Захири, трогательно прижимая к груди испещренные буквами бумажки.

* * *

Хайбарский оазис, два дня спустя

Бедуины рассчитывали остановиться на ночлег в вилаяте у края оазиса.

Подъехав, они обнаружили, что вилаят вымер.

Высохшую пальмовую рощу подтапливало дюнами. Темнело, и верблюды чуть не переломали ноги, когда песчаный склон стал разъезжаться. Оползень открыл мертвые, заплетшиеся ветвями верхушки пальм. Потом показались выпроставшиеся под ветром остовы деревьев: серые, лохматые от мочала стволы щетинились срезами опавших листьев. Часть пальм словно перегрызли – они казались причудливо вывернутыми конечностями упавшего с высоты человека. Изломанные стволы торчали под разными углами: у одного дерева отломилась верхушка, другое обрушилось почти целиком, сломавшись у самого корня.

Вокруг арыков еще зеленело, но банановые посадки в тени финиковых крон погибли. В колодцах глубоко плескалась вода. Дома стояли странные – не разоренные, но и не брошенные. Словно утварь разложили в лари – и ушли. Все. Подальше от жилищ – и колодцев, становившихся все страшнее и страшнее, по мере того, как все затягивалось темнотой.

– День наш, ночь – их, – бормотали бедуины.

Кочевники боялись, что в колодцах посреди вымершего – или выбитого, однако ни следов крови, ни трупов они не нашли – вилаята поселились джинны. Поэтому черпать воду отправили самых старых, «лядащих», как выражались кальб, рабов. Аз-Захири вместе со всеми таскал ведро за ведром, выливая в поилки. Бедуины покрикивали, тыкали в сгорбленные рваные спины палками. Свободные ашшариты воду не носили. Носить воду – удел рабов и женщин. Но женщин они в набег на Хайбар не взяли, а зря. Жаркое, влажное между ног тело заставляет забывать о страхе.

Тарег двинулся на помощь старику, но Амаргин положил цепкую, как птичья лапа, ладонь ему на плечо:

– Оставь, братишка. Ты опозоришь нас, прикоснувшись к ведру. Это их обычаи, пусть сами разбираются. Посмотри-ка лучше вон на ту дверь.

Ближайший домик – побелка облупилась, глина растрескалась, обнажая волокнистую плетенку стены, – скрипел рассохшимися воротами.

В сгущающемся мраке охранительный знак виделся очень отчетливо: ладонь Фатимы, йад аль-Фатима, тревожно белела. Дверь болталась на расшатанных петлях, и оберег казался оттиском пятерни, в отчаянии оставленным последним обитателем дома, – словно человек звал на помощь, цеплялся за косяки, за порог, за щеколду и скобу ручки, а его неумолимо волокли наружу.