– Все сухое, – пробормотал Сенах, везший его на крупе своей кобылы.
Поля по обе стороны затопленной песком дороги топорщились острой стерней. Точнее, в то, что эта жухлая, желтая пустыня с поникшими колосками – пшеничное поле, не верилось. Хлеб умер на корню. Весь, сколько хватало глаз.
Это означало многое. В том числе и то, что в Медине, похоже, начался голод.
«Святой город» ашшаритов стоял на перекрестке караванных путей – теперь заброшенных. Провизию в него подвозили купеческие караваны. Но сначала иссякли поставки из Лаона – по понятным причинам. Потом с побережья – плодородные земли аль-Ахсы заняли карматы. Затем перестали подвозить зерно из Ятриба – город паломников сам стал испытывать трудности с продовольствием. И вот теперь последняя стрела – в песках стал задыхаться Хайбар, ранее прозванный зеленым раем Хиджаза. Воины Али сражались за Хайбар несколько лет, писали в воспоминаниях сподвижники ашшаритского пророка. Им пришлось истребить всех мужчин из хайбарских крепостей: местные жители крепко держались своей веры. Веры в аль-Лат. Точнее, вера – непонятно во что – была у ашшаритов.
А местные чтили Ту, что издревле отзывалась на их молитвы, приходила на праздники и помогала в беде, засухе или болезни. Деву-Львицу в рогатом шлеме. Богиню поэтов и воинов, владычицу убивающих солнечных лучей. Ей оставляли жертвы на солнце – чтобы умирали от пробивающей разум стрелы беспощадного светила. От солнечного удара. Поэты тоже молились аль-Лат – на высотах. Молились о смерти или вдохновении. Многие сходили с ума – но продолжали писать. Божественные, темные, нездешние стихи:
Это потом уже ашшаритские певцы новомодной любви-узри переняли «темную манеру» славословий аль-Лат. Только они истекали чернилами и потом, корпя над бумагой, а те, что восходили на вершины, расплачивались кровью. И настоящим лучом тьмы, озарявшим последней молнией разум.
И вот теперь аль-Лат возвращалась в свои исконные земли – не умерев, но изменившись. Наказывая солнечными стрелами отступников, невиновных и случайно приблудившихся. Богиня обезумела. Когда боги тоскуют по дому, из которого их изгнали, они сходят с ума. И им становится не до поэтов. Стихи перестают их привлекать. Зато сильно тянет на запах живой крови.
Дующий с хайбарского холма ветерок попахивал гнилью. И падалью.
Над выбитой сотнями ног колеей торчал облетевший тамариск. Некогда круглившаяся зеленью крона уродливо растопырила изогнутые, как когти, ветки. На них полоскались выцветшие обрывки ткани и ленты. Звякали колокольца. У подножия деревца кто-то сложил кучку камней. В щели между булыжниками были воткнуты щепки и хворостины, обвешанные лоскутами.