Рядом села Марика, прижалась к нагретой стенке спиной, обхватила мою руку ладошками, подула теплом на посиневшие от холода пальцы и смотрит на меня, улыбается. А в глазах грустинки плавают. Поражаюсь я ей всё-таки. У неё сердечко, наверное, до сих пор от слов моих разрывается. Другая бы давно меня бросила, а эта со мной, как с маленьким, нянчится. Что она во мне такого нашла? Никак не пойму.

Шихов и Гоношвилли скинули капюшоны маскхалатов, сняли вещмешки, подвесили их за лямки на торчавшие из бревна гвозди (они шли в ряд справа от двери и, по-видимому, заменяли хозяйке вешалку), туда же отправились серые ушанки с красной жестяной звёздочкой по центру мехового козырька. Расстегнув несколько пуговиц защитной хламиды и бушлатов, солдаты разбрелись по избе, оставив оружие при себе.

Синцов тоже чуток разоблачился, сел на скрипнувший под его весом табурет. Автомат лежит на коленях, на усталом лице отчётливо читается решимость в любую секунду пустить его в дело. Молодец сержант, высший балл тебе за бдительность.

— Нам бы обогреться немного, мамаша, да кипяточку, если можно, — попросил он за всех.

Старушка бросила в меня уничтожающий взгляд и пошаркала к печурке, рядом с которой на полу стоял закопчённый чайник с изогнутым носиком.

Пока бабулька гремела посудой и наливала воду, Марика задремала, навалившись на моё плечо. Ей нужен был хороший сон, а мне чистая и сухая одежда. Застывшая форма постепенно оттаивала и неприятно липла к телу. Я и так согреться толком не успел, а тут на тебе — новый курс криотерапии. Ощущения те ещё.

Я поднял свободную руку, сказал шёпотом:

— Старшина, мне бы обсохнуть надо, я до встречи с тобой в ледяной купели побывал. Да и дивчину на кровать положить бы не мешало. Может, попросишь ребят, они её перенесут, а я пока форму сниму, подсушу на печке немного.

Пётр Евграфович сощурил глаза, склонил голову набок, словно присматривался к чему-то, потом кликнул Резо и велел ему заняться Марикой.

Грузин расплылся в улыбке, бережно взял девушку на руки — она так устала, что даже не проснулась, когда её рука свесилась до пола — перенёс на скрипнувшую пружинами кровать и накрыл старым одеялом. Марика что-то пробормотала во сне, повернулась на бок и, сжавшись в комочек, мирно засопела.

Я в это время стянул с себя форму, вместе с Ваней закинул её на печку и остался в одном исподнем, тоже влажном, между прочим. Но делать нечего — не голым же ходить? — буду, как йог, на себе сушить. Глядишь, получится — ещё больше себя уважать стану.

Холодный пол неприятно студил ноги. Под цепким взглядом сержанта я перешёл на половик, стало немного лучше, сел на табурет.