Это правда. Это было. Это — плата.

Да. Сейчас мы платим за нашу старческую тягу к миру. К мягким тапочкам, теплым халатам и плюшевым игрушкам. Посмотрите вокруг. То, что вы видите, — расплата за ножницы с шариками на концах и обитые пенорезиной детские горки.

Плата страшна.

Не повторите ошибок.

Он сложил бумаги в папку с надписью аккуратными крупными буквами:

«РОМАНОВУ».

«РОМАНОВУ».

Завязал старомодные тесемки, уложил папку в тот самый портфель, с натугой (как ослабели руки!) застегнул все еще блестящие замочки, похожие на крокодильи головы. Поставил портфель рядом с креслом и устроился удобней. Холодно отметил, что ослабело все тело. Все, что ли?

Страшно? Нет. Не страшно.

Он прикрыл глаза тяжелыми веками. По солнечной июльской улице запрыгал тугой футбольный мяч, и старые друзья — Борька-Брысь и Юрась Климчук по прозвищу Климент (он страшно гордился таким прозвищем[33]) — догоняли его, верткий и веселый, на ступеньках широкой пологой лестницы.

А он не мог бежать за ними. Он старый. У него очень тяжелое, непослушное тело. И это было ужасно обидно. До слез.

Но потом он увидел, как там, внизу лестницы, проскочил, ловко перехватив мяч в его полете, худой быстрый мальчишка с веселым чубчиком и очень знакомым лицом. Только немного странно одетый и с каким-то футуристическим прибором на левой руке — вроде большого браслета. Но Брыся и Климента это, похоже, ничуть не удивило — они припустили вдогонку за своим лучшим другом Вадькой.

«Все получится», — подумал Лютовой.

Он открыл глаза. Немного недовольно — хотелось остаться на той солнечной лестнице и смотреть, как убегают в теплый день, перепасовывая мяч, мальчишки. Но…

— Вот и настал последний твой день, старик.

Лютовой поднял голову. Отсвет каминного огня обрисовали лицо бесшумно вошедшего — с тонкими чертами, узким ртом и шевелящимися пятнами тьмы вместо глаз. Длинные темные волосы падали на плечи теплой кожаной куртки и высокий толстый ворот свитера под этой курткой, подпирающий волевой подбородок.

«Где же охрана? — усмехнулся Лютовой. — Ничего удивительного, впрочем. И ребята не виноваты». Он рассматривал ночного гостя и думал, что это, пожалуй, казалось самым странным и невозможным изо всего, прочитанного в бумагах из крокодилового портфеля.

Но бумаги, которые отдал ему умиравший враг, не солгали и тут.

— Что ты ощущаешь? — Вошедший остановился у стены чуть в стороне от камина. Он тоже рассматривал Лютового, и в его голосе был насмешливый, но искренний интерес. — Только не говори мне, что уходишь с надеждой. Это было бы слишком глупо даже для такого старого дурака-упрямца, как ты. Скажи, я хочу знать. Поговори со мной напоследок, человек. Люди смешны. Они так старательно и умело уничтожили свой мир, что мне остается только развести руками…