– Оставь!

– Да ладно. Я ведь к тому, что на этом твоем Краббене свет клином не сошелся. В мире и без него много загадок, начальник. Видишь, раковина лежит. Кто знает, может до нас ее никто не видел, а?

Раковина, которую Сказкин поднял и держал в руке, ничем не отличалась от других – тривиальная гастропода, но Серп Иванович уже уверовал в свое открытие. Он настаивал:

– Ты погляди, погляди, начальник. Вдруг она совсем неизвестная?

– А главное, – сказал он, – она меня не укусит.

Серп Иванович широко, счастливо зевнул.

И волны к ногам Сказкина катились ровные, сонные, ленивые, протяжные, как его зевки, – океан только-только проснулся.

– Нам еще на обрыв лезть…

Сказкин нагнулся, подбирая очередную раковину, и тельник на его спине вновь задрался, обнажив широкую полосу незагорелой кожи. И там, на этой незагорелой коже я увидел не только то, лиловое имя – Лиля, но и нечто другое.

– Снимай! – заорал я.

– Ты что, начальник! – опешил Серп Иванович. – Под тельником я голый.

– Снимай!

И было в моем голосе что-то такое, что Сказкин послушался.

Не спина у него оказалась, а лист из художественного альбома!

Человек-альбом!

Хорошо, если Никисор, Сказкин-младший, племянник Серпа Ивановича, ходил с дядей Серпом в баню лишь в малолетстве, незачем было маленькому мальчику видеть таких распутных гидр, дерущихся из-за утопающего красавца, незачем было маленькому мальчику видеть таких непристойных русалок, сцепившихся из-за утонувшего!

Но и не это было главным.

Среди сердец, пораженных морскими кортиками, среди развратных сирен, кружащих, как лебеди на картинах Эшера, среди веерных пальм, под сакраментальным и святым «Не забуду…» (в этой знаменитой фразе неизвестный творец почему-то добавил лишнюю букву: «…в мать родную!»), по голой спине Серпа Ивановича, выгнув интегралом лебединую шею и широко разбросав длинные ласты, шел сквозь океанские буруны… наш Краббен!

– Краббен! – завопил я.

Эхо слов еще не отразилось от стен кальдеры, а Сказкин уже мчался к убежищу. Его кривых ног я не видел – они растворились в движении!