Когда половина людей заснула, к клетке подошел Ромеро.

– Итак, вас осудили на голод, дорогой друг. В древности голод считался одним из самых мучительных наказаний.

– Пустяки. Старинная пытка голодом многократно усиливалась неизбежностью смерти, а мне эта опасность не грозит – я должен возжаждать смерти, но не обрести ее.

Когда Ромеро ушел, я притворился спящим. Мери и Астр еще долго не засыпали, Лусин что-то горестно шептал, ворочаясь на нарах. Мало-помалу мной начал овладевать полусонный бред, перед глазами замелькали светящиеся облака, их становилось все больше, свет разгорался ярче.

Вдруг я услышал чье-то бормотание. Я приподнялся.

По ту сторону прозрачного барьера, прижимаясь к нему щекой и хватая его руками, стоял Андре. Лицо его кривилось, что-то лукавое проступало в безумной улыбке, а глаза, днем тусклые, яростно горели. Я подошел поближе, но и вблизи не разобрал его быстрого бормотания.

– Знаю, – сказал я устало. – У бабушки серенький козлик. Иди спать.

Андре захихикал, до меня донеслись слова:

– Сойди с ума! Сойди с ума!

Мне показалось, что я наконец за что-то ухвачусь в ускользающем мозгу Андре.

– Андре, вглядись в меня, я – Эли! Вглядись в меня, ты приказываешь Эли сойти с ума, Эли, Андре!

Не было похоже, что он меня услышал. Я перевел дешифратор на излучение его мозга, но и там был только совет сойти с ума. Он не жил двойной жизнью, как иные безумцы, и в тайниках его сознания не таилось ничего, что не выражалось бы внешне.

– Нет, Андре, – сказал я не так для него, как для себя. – Я не буду сходить с ума, мой бедный друг, у меня иной путь, чем выпал тебе.

Он хихикал, всхлипывал, лицо его кривилось, боль и испуг мешались с насмешкой. Он бормотал все глуше, словно засыпая:

– Сойди с ума! Сойди с ума!

10

10

Не знаю, как мучились те, кого в древности обрекали на голод. Голодовку превратили в мерзкое зрелище – вот что бесило меня. Я не получал пищи, а у друзей еда не лезла в рот. Я слышал, как Мери кричала на Астра, чтоб он ел, но не видел, чтоб она сама брала еду.

Лишь Ромеро и Осима спокойно ели, и я испытывал к ним нежность, ибо это им было нелегко.

Однажды я гневно сказал подошедшей Мери: