— Ты не умер, потому что мечтал?

— Скорее уж бредил. Я бредил местью, мечтал стать таким, как тот Анмай, — сильным, хитрым, ещё сильнее и безжалостнее, — и уничтожить всё, весь этот мир, обрекший меня на страдания и безысходное отчаяние.

Знаешь, когда умирающий ребенок думает о таких вещах, в его душе что-то ломается… что-то, живущее снаружи, проникает внутрь… Я выжил, и смог осуществить свою мечту, — когда мне я понял, что война уничтожит Фамайа, я не колебался ни мгновения… я помнил, что они сделали с… с Иртой. Я долго шел к этой войне, готовил её… а теперь увидел больше, чем мечтал, — гибель всего мироздания. Наверняка, мы последние живые существа во всех этих Вселенных. А скоро мы умрем, — умрем последними, — и вместе с нами умрет мир. Очень давно один великий физик вывел, что мироздание может существовать лишь до тех пор, пока в нем есть хотя бы одна пара глаз, способных его видеть. Это чушь, конечно… но почему-то никто не смог её опровергнуть.

Хьютай вновь зябко повела плечами.

— Не надо больше об этом. Лучше расскажи, что ты чувствовал, когда тебя усыновили. Ты, наверное, чуть не спятил от счастья, и не скоро опомнился!

— Полные штанишки счастья, — Анмай усмехнулся. — Тару говорил, что у меня в глазах светилась тоска, — самая сильная, какую он видел, и он выбрал меня именно поэтому. Конечно, первые несколько дней я только ел и спал. А потом… Знаешь, когда я впервые действительно почувствовал, осознал себя свободным? Меня, конечно, водили по магазинам, и я однажды удрал от своих опекунов. Я спрятался в задних помещениях, — там шел какой-то ремонт. Короче, я забрел в одну странную комнату… такой огромный фонарь с витринными стеклами, с двух сторон выходивший на улицу. Потом их заложили, и теперь за этими витринами был кирпич, — красный, пыльный, неряшливо и грубо сложенный. Я помню всё, словно наяву, — до пояса мне шли ребристые дюралевые панели с прорезями, выше, — громадные пыльные стекла в стальных рамах. Между ними, на уровне моих глаз горели яркие люминесцентные лампы. Одно стекло было вынуто… между ними была плитка, — коричневая, гладкая… я всё водил по ней ладонью… холодная… пол был серый, цементный, с вдавленной мраморной крошкой. Там стояли какие-то ведра, козлы, на полу лежали газеты, но я этого не замечал. Пожалуй, впервые за свою жизнь я остался совершенно один, закрытый — по своей воле. Там было тепло и очень тихо, — только лампы ровно жужжали. На улице шел дождь, который я ненавидел, которого боялся, слякоть, грязь… а здесь — лишь покой, словно в другом, совсем другом мире… теперь я знаю, — каком, — он повел рукой вокруг. — А я рассматривал свое отражение в стекле, — моя мордашка успела округлиться, и скулы уже не торчали, а волосы отросли так, что кожа сквозь них больше не просвечивала… Как я обрадовался, уловив в этом, наряженном в модную курточку мальчике несомненное, пусть и слабое сходство с юношей из пустыни! Когда я понял, что вырасту, — и стану таким же, как он, по крайней мере — похожим. Я даже снял курточку и рассматривал свои руки, — мне ужасно хотелось иметь такие же красивые мышцы… и я ужасно боялся, что кто-нибудь застанет меня за этим занятием…