«Кванто кхорне».

— Кстати, а что это значит? — спросила она… Уже потом, переводя напрочь сбитое любовью дыхание. Первой, безумной, уносящей голову прочь. Дождь звенел по стеклу, черный дым клубился внизу — комком, все не желая распадаться. Накинула рубашку, тихо ойкнула — пуговицы не уцелели, разлетелись прочь по углам. Попыталась завязать в узел на высокой груди…

— Просто клич. Не бери в голову, детка… — усмехнулся ей в лицо Дювалье, одним взмахом руки распуская узел на груди обратно…

— Хорошо, босс. Кванто кхорне, — улыбнувшись, прошептала она, вспыхивая и растекаясь в его руках. Капли дождя звенели и бились в раму окна, стекали вниз по стеклу — близко у самого уха. Крупные, будто слезы..

* * *

— Кванто кхорне, вот мерзость… — старый Яго тяжело сплюнул в пыль, — клянусь своей винтовкой и своей женой — убью любого, кто еще раз крикнет эту дурь мне в уши.

Эрвин скрипнул зубами — лишь. Качнулся на каблуках, с трудом удерживая равновесие. Усталость тянула мышцы, плавила мысли, звенела кровью в ушах — тягучим, похоронным звоном. Крики отдавались звоном в мозгу. «Яго прав, — угрюмо подумал он, — в ушах уже звенит от этой дурацкой кричалки».

Пленный затих. Один, самый молодой и самый горластый. Зато другой оскалился вдруг, лязгнув на Яго зубами…

— Не тебе говорить, крестовый. Ведьму слушаешь, у бабы под юбкой засел.

Лицо Яго не дернулось, лишь руки — старик шевельнул кистями слегка. В уши — ойканье и сухой, отрывистый хруст. Приклад винтовки описал дугу и с маха врезался крикуну под колено. Тот упал. Винтовка опустилась, глухо стукнув прикладом о землю.

— Ее зовут «вежливой леди», сынок, — сказал Яго, глядя крикуну прямо в глаза. Все так же тихо, — и она тоже баба. Говори вежливей.

Пленный ойкнул, прошипел под нос, корчась на земле и баюкая разбитое колено. Загудела толпа — в Фиделите выжило не так уж и мало людей. И все они собрались вокруг. Толпой, точнее кругом — тесным, гудящим недобро кольцом людей вокруг троицы пленных. Избитых от души, оборванных, но упорно не желающих говорить по делу, Теперь они уже не казались страшными, отнюдь. Один — помоложе — тихо скулил, другой ругался, третий — просто молчал и смотрел в небо поверх голов, размеренно почесывая высокую скулу с перечеркнутой молнией. Уже не страшные дикари — неистовые, воющие, от души обвешанные гремящим железом. Просто люди. Люди? Эрвину вспомнилась поляна в лесу — тела, желтые мухи и, поверх дороги, серая тряпка — плакат. На груди одного — черная тряпка с красной, кровавой каймой. А глаза — большие, красивые. И удивленные донелья. Эрвин протянул руку, сорвал тряпку с груди, повертел. На пальцах осталась багровая полоса. Кровь. И блестящая, яркая бусина. Такие нашивают здесь — внизу по подолу. Эрвин невольно сглотнул. И спросил, с трудом узнавая свой собственный голос: