Помню.

— Ты могла бы разбудить меня каким-нибудь другим способом. Более цивилизованным, что ли. Постучать в дверь…

— И получить от твоего папаши?

— Он не ночевал дома. Или…

— Но я-то не знала.

— … или залезть в окно и просто потрясти меня за плечо. Лада. Ты же девочка, в конце концов!

— Нет. Я равк-оборотень. Вою в полнолуние и мочусь на поленницы, чтобы дрова в печи горели фиолетовым.

— Фиолетовый? — всё ещё лежа на траве, приподнимаю голову из своего чуть подмокшего кокона. — Это что такое?

— Как варенье из боярышника, — почуяв знакомую тему про цвета, она мигом меняет своё хулиганское настроение на терпеливое, учительское и усаживается рядом. Я слышу, как шуршит подол её юбки, когда Лада подбирает её под себя, и чувствую, как рассеянное тепло её тела принимает объём и придвигается, создавая ощущение маленькой жаровни. В карманах куртки что-то побрякивает. — Помнишь, такое сладкое-сладкое, густое, тягучее. Мы ели его в ноябре. Матери тогда тот старый пень, Костыль, принёс, чтобы она поворожила над его пчёлами о хорошей зимовке…

— Ты же его стащила!

— Да, — невозмутимо отвечает Лада. — Как обычно.

— А потом у нас дико болели животы.

— Да. Потому что можно было его, оказывается, только по ложечке в день, а не весь горшок сразу, как мы сожрали. Дальше?

— Ага.

— Ещё фиолетовый — перья на грудке у фазана. Фазан — птица — перья — длинные… ясно-ясно?

Длинные, гладкие, заострённые. Будто упругие и мягкие лезвия странных ножей. Я держал фазанов в руках, — осенью их приносят охотники — поэтому киваю.

— И зимний закат. Когда мрак съедает солнце.

Я думаю. Фиолетовый — холодный, твёрдый, острый, но не режущий, ноябрь, увядание, скрытая враждебность. Густота и светопоглощение. Недружелюбный, но спокойный, если его не дёргать. Огонь такого свойства должен не гореть, а стыть. Значит, сидеть рядом с подобной печью будет неприятно и бестолково.

— Ну, понял?

— Понял. Ужас. Лада, не мочись на дрова, хорошо? Рядом всегда найдётся кустик, если вдруг будет совсем невтерпёж…