Он всегда был очень умным, и потому его не особо любили, но всё-таки ценили то, как при помощи своих разносторонних знаний он вел холостяцкое хозяйство, торгуя мёдом, воском, лечебной мазью на пчелином яде, ягодным вареньем и настойками. Всё его любопытство было теоретическим — о городе он расспрашивал, но туда не ходил, с власть имеющими не спорил и не ссорился, даже спрашивал совет или помощь: например, поворожить на урожай, во что на самом деле не верил. Старейшина и пророчица успокоились. А потом он женился и окончательно стал здесь своим, несмотря на доносящееся с разных сторон в большинстве своём бабье ворчание, в скором времени благополучно, впрочем, заглохшее. После много воды утекло. И не меньше мыслей. Размышлений о судьбе и случае.

Костыль думал. Проклятый мор, прогнавший его из родной деревни и уничтоживший многих из тех, кто был ему дорог, подарил ему новый дом и жену. Этого события, яркого, как вспышка падающей в ночи звезды, бесконечно чистого, сладкого и счастливого, хватило для того, чтобы увериться в том, что даже в самом плохом есть свой далеко идущий смысл. Почему-то даже смерть Нии не изменила мнения. Чужак, наверное, потому его заприметил. Чужак-прежний, который пришел попросить о помощи. Мог бы этого и не делать — Костыль без всяких просьб был с ним заочно солидарен и согласен. Он не хотел мешать Очищению не потому, что это был изощренный способ покончить со всем сразу — он видел в нём такую же вперёд толкающую трагедию-силу, как чёрный мор, и такие же неисповедимые дороги судьбы, которая сама знает, что лучше, а что хуже. Признавая за событиями непререкаемое право случаться и оставляя при этом для человека одну лишь роль наблюдателя, он не считал себя трусом, ровно как и соучастником, хотя по логике вещей мог быть приписан и туда, и туда, да ещё и назван ненормальным. Но не фанатиком — таким, как поклоняющиеся Разрубившему Луну, он никогда не был. Всё-таки у него присутствовала на плечах своя голова. И возраст, когда все глобальные трагедии начинают казаться не столь существенными.

Костыль просто однажды узнал: из большого страдания выплавляется чьё-то отдельное счастье. Своё он уже встретил и пережил и был согласен умереть. И был спокоен. Грядущие ворота, те, что в огне — для кого-то другого. К Ние он сам пойдёт через другие.

Она, наверное, сильно ждёт.

Не умеющий общаться с людьми, он всегда очень хорошо ладил с животными. Пастушьи ли это собаки, с выверенной безжалостностью и холодным аккуратизмом хватающие за ноги отбивающихся от стада телят, тонко блеющие козы с витыми рогами, бестолковые куры или длинношеие гусаки — все они его слушались, никто ни разу не боднул, не укусил, не ущипнул, не клюнул. Было бы так с двуногими, порой думал он. Было бы…