Она была такой маленькой, что, обнимая мужа, еле доставала макушкой до его груди. Он приносил ей из леса тёплые пушистые меха, сорванные с кустиками ягоды, охапки густо пахнущих цветов, плоды-дички. Остальные женщины завидовали и шептались. Она заткала дом половиками и ковриками, сплела гобелены из соцветий и трав, закрыв голые занозистые стены и балки, вывязала салфетки и скатерти, сшила из шкур куртки и накидки, и спала, положив ему голову на плечо, а потом умерла, а убийца остался. Ей было семнадцать. Ему — тридцать восемь. Но количество людей в доме снова приравнялось к двум, и это была тоскливая двойка, так нелепо натужная, безрадостная, в которой обе стороны были очень далеки друг от друга, чтобы сойтись в семью, а одна, к тому же, была убийцей. Откуда тут любовь? Каким образом?

Он был убийцей, но был ещё слишком мал для того, чтобы осознать тяжесть своей вины, принять месть и ощутить искупляющий ужас от казни, и была Белая, которая знала о его существовании, нянчила его, плакала над ним и говорила, что у него материны глаза, поэтому Пётр стискивал зубы, и иногда из прокушенной нижней губы текла кровь. Забота Белой о них обоих была единственной причиной, по которой убийца все-таки был ещё жив, а Пётр всё-таки ещё находил дорогу обратно из кабака. Потому что забота проистекала из знания, что в старом, вросшем в землю доме на краю деревни обитают двое совершенно бессильных существ, и что у самого маленького такие же глаза, как у худенькой пришлой черноволосой девчонки, а самый старший, похоже, немного повредился умом, и что без женской руки этот дом превратится в помойку, а обитатели попросту перемрут, и что сострадание — удел всякого живущего на свете, а равнодушие — хуже, чем летящие в голову камни. Знание это являлось таким твёрдым и уверенным, потому что в сердцевине своей содержало, пожалуй, самую главную и очень страшную мысль: больше нет человека, кто любил бы их обоих и защитил бы друг от друга; никому они, по сути, больше не нужны.

Крошечные пальцы цепко обвивают мизинец. Пётр с чертыханьем высвобождает руку и трёт её о штаны. Неприятное ощущение — будто замарался в блевотине. Убийца чмокает. Глаза у него, лежащего, странно строгие и неподвижные. Кажется, что над зрачками серебрится белёсый туман. Луч солнца проходит сквозь отворённый ставень и занавеску, чтобы коснуться маленького лица. Убийца не моргает. Белая с шарканьем заходит в сени — вернулась от мясника, сейчас будет готовить обед. «Сучёныш», — повторяет Пётр. Шёпотом. Щёки снова мокрые.