— Благодарю вас, сэр. Сэр, вы знаете, он должен был поступить так, хотел он того или нет.

— Я знаю. До свидания, Хеймс.

— До свидания, сэр.

— Заходите как-нибудь пообедать. Заведение угощает.

— Спасибо, сэр. Боюсь, что теперь я не смогу этого сделать.

— Да, конечно, я понимаю.

Он повернулся и вышел на площадку этажа, где перед лифтом собралась небольшая толпа. Хеймс закрыл за ним выкрашенную тусклой коричневой краской дверь.

Оказалось, что в лифте не хватает для него места.

— Спускайтесь, я подожду, — пробормотал Хармон. — Я поеду потом, один.

Он принялся ждать лифта, размышляя о том, выйдет ли у Вайермана хоть что-нибудь. О том, увидится ли он когда-нибудь с Гартманном или Геновичем снова, он даже не думал. Возможно, они встретятся как-нибудь и где-нибудь. Но, скорее всего, они просто растворятся в центаврианском обществе и исчезнут из вида, чтобы никогда уже не объявляться иначе, кроме как истинными гражданами Центавра, ничем не отличающимися от других центавриан.

Дверь лифта открылась, он ступил в кабину и начал спускаться вниз в полном одиночестве, скованно застыв в углу и сжав руками перила, и вдруг ощутил твердую уверенность в том, что кабина никогда уже не остановится и что остаток жизни ему придется провести в бесконечном громыхающем спуске по нескончаемой вертикальной кишке шахты, где единственными событиями будут появляющиеся через равные промежутки времени в зарешеченных стеклянных окошках двери кабины ответные стеклянные зарешеченные окошки наружных дверей, закрытых теперь для него навсегда и проносящихся мимо настолько быстро, что заметить протекающую за ними жизнь будет просто невозможно. Он находится здесь уже много лет, и воспоминания о прошлом не более чем галлюцинация, созданная для облегчения его участи и сохранения рассудка. Он почувствовал себя таким же старым и больным, как Йеллин. Бессилие и беспомощность — вот с чем предстоит жить ему, не сумевшему заставить себя пересилить свою человеческую натуру.

Всего несколько часов назад он думал о себе гораздо лучше. Он никогда не ждал благородства и самопожертвования от других, он рано поумнел и смотрел вокруг трезвыми глазами. Он считал своим долгом приподняться над бренностью плоти, с тем, чтобы остальным, подавляющему большинству сограждан, делать этого не пришлось. Взывать о подвиге к другим бесполезно, нужно совершить подвиг самому. Он рано сделал свой выбор, отчетливо понимая, что тем самым отказывается от предоставленной всем в равной мере возможности наслаждаться мирскими утехами. Вскоре после этого он открыл, что, несмотря на затраченные им усилия, все трудности жизни среднего человека исключить все равно не удается. Но продолжал верить, что без него и таких людей, как он, без таких редкостных самородков, как Вайерман, которого он всегда считал лучшим из лучших, жизнь среднего человека будет уже осложняться трудностями отнюдь не среднего порядка, но станет просто невыносимой. Как ему думать о себе теперь?