— Я так и знала! — воскликнула миссис Леммон, гордясь собой не меньше, чем своим решительным героем, и, конечно же, не понимая, что ее гордость собой проистекает от его недоговоренностей и исполнения ею его указаний. — Я все поняла, как только увидела вас. Я сказала себе: «Вот он, сильный мужчина. Он знает, что делать и как».

Странное дело, но Майкла смутили эти слова. Он попытался придумать что-нибудь, чтобы развеять иллюзии миссис Леммон, но в первую минуту потерялся от бессилия, потому что поначалу не видел разницы между полным расчетливым падением с пьедестала ради того, чтобы открыть старушке глаза на истинное положение вещей, и долгой, скучной лекцией о его собственной жизни и о том, как он понимает ее смысл. В будущем он сумеет придумать какой-нибудь упрощенный механизм — фразу или жест, при помощи которых сможет подводить итог объяснениям, даже не начиная их. Ему не придется ничего объяснять и ни о чем говорить — он будет только время от времени пользоваться этим своим личным персональным приемом, известным всем, и все будут знать, что он имеет в виду.

Но пока ничего такого у него не было, ему оставалось только сидеть и раздраженно молчать, не понимая, почему эта женщина не может так же ясно видеть его насквозь, как видит себя он сам.

Потому что на самом деле все очень просто, сказал он себе. Они все живут в одном мире, и каждый из них знает, что раз уж ты решился жить здесь, то нужно учиться идти с миром на компромиссы, и именно из-за компромиссов они его не любят. И если один из них оказывается в нужном месте в нужный час и ему предоставляется возможность изменить мир, устроить лучшую жизнь для всех — не обязательно делать ее райской, просто изменить чуть-чуть в лучшую сторону, — то случится это или нет, будет целиком зависеть только от него одного.

Вот так все просто. Одно цеплялось за другое.

Майкл продолжал сосредоточенно вести машину.

Его невозможно будет подкупить, потому что этому миру нечего предложить ему, кроме смерти.

Его невозможно будет разубедить, потому что уже одно осознание того, что сам он ничего не может предложить этому миру, кроме яркой блестящей мишуры слов, лишает шанса на это; с памятью о них он взойдет на свое смертное ложе; но для него вполне достаточно не слушать никого, кроме себя.

Его невозможно будет испугать, потому что с этой поры ничто, кроме смерти, не в силах будет изменить его. Он опустился до низов, став тем, кто он есть сейчас, и понял, и увидел это; он добрался до сути самого мира и понял его; теперь он всегда мог найти и себя, и этот мир снова. Конец ему придет только со смертью — но даже смерть не свернет его с пути.