На стене в его верхнем кабинете висела карта Сахалинско-Хоккайдской операции с аккуратными стрелками пути, подаренная ему Гномом, этим вездесущим майором из Штаба флота, который потерял на войне друга, и потом японцы заплатили за этого друга немеренную цену.

Владивосток. 7–8 сентября

От нашествия дипломатии, этики и международных обозревателей их спас командующий, он же купировал некие действия правительства. Хотя этот командующий был младше создателей двигателей и прочих Тимофеевых-Ресовских, Королевых, в общем, красных директоров разных времен. Он просто не оставил Гному и Первому времени на эти все геополитические шашни. И разрешил им довоевать войну, пока мог. И все же они не успевали. Гном мрачнел. Месть не дотягивала до урона, принесенному его сердцу. "Японский снайпер дострелил меня". Войска уже двое суток проходили порциями через мост, направленные защищать Александровск-Сахалинский, но двигались дальше, не встречая серьезного сопротивления, да и не было в центре Сахалина японцев… И все же они не успели к концу войны.

Нельзя было объять необъятное. И хотя Гном знал, что если что-то хочешь сделать хорошо, то делай это сам или поручи другу, но на все не хватало суток, друзей и проводок через командование трех уровней. Он и так имел все полномочия. Почти бесконечные, но они ложились на конечные часы в сутках. Еще не хватало друга.

— На карте все выглядело логично, Маша.

— Мне тоже невесело, Александр Ильич! — Теперь, после его суточной отлежки в госпитале, уже Маша наносила события на ширму, испещренную знаками. Кадет Васильев ходил за Гномом денщиком, нянькой, кофеваркой и секретаршей. Кофе Гному запретили. Васильев был хороший парень. Медлительный. Варил ему кофе, тихарясь от Маши. Два или три раза Гном сбивал его с ног.

"На Итурупе сложился Гуадалканал", — так считал Первый. Их старая, четырехсотстраничная война между Вторым и Ямамото постоянно впрягалась в современную повозку, и Первый понимал, что он никогда не сможет принять и пережить дурную бесконечность, которая повторяется на каждом шагу. После севшего на брюхо десанта на Итуруп ничего нельзя было послать, — так, по мелочи, развлекались николаевцы. Рискуя. Ночью японцы забрасывали туда такую же мелочь с Кунашира. Усталый отряд десантников укарауливал их и с потерями уничтожал. Или пропускал и дрался на развалинах завода. Такой вот Мордор. Корабли ушли от одной стороны и не пришли к другой. "Но "Бурный" же был там, черт тебя возьми, Григорич!"

Остров Итуруп. 7–9 сентября

Григорич поседел, завод порушили, на резервных генераторах экономили горючку, но по ночам жарили рыбу и гребешков и бывали в новостях. Хорошая пища, да не лезла в горло. Хорошие решения, да не грели душу. Это было все равно, что расчленить труп отца. А потом попросить прощения. Остров был искалечен и испорчен. В домике врача валялись раненные и стонали от фельдшерских грубых рук. А когда у нас были врачи? Кто сюда поедет-то? Так, жены случайные. Роды рыбачки сами принимали. Испокон недолгого перестроечного века. Григорич думал про судьбу, занесшую его на этот Богом забытый остров из культурной столицы, где он прожил незаметно двадцать один неполный год. Почему-то он вспомнил, как бился' за строительство этой больнички, домика врача, за то, чтоб социалку подправили и погранцов усовестили. Ну, не дотационный мы регион, дайте вздохнуть-то, сволочи, мы вам тут Японию выстроим на одном отдельно взятом острове. Кому кричать? Приезжали министры, ловили гребешков. Так это было мелко… И просить, и ловить… Сыграло то, что он запасся оружием, и парочку раз они с капитаном Грищенко срывали высадку проклятым самураям, просто подпуская их к берегу и расстреливая с горки. Те лезли на смерть, как сумасшедшие. Никто из наших так воевать не хотел. К восьмому дню Григорич устал стрелять, поднимать дух и понял, что сейчас все это прекратится, и даже неясно — останется ли Итуруп у России или отдадут его Коидзуми, потому что Москва не сильно печется о его, Григорича, экономических и военных успехах. Столица была дурной матерью землям русским. А Питер немного нервным, но все же боевитым отцом. У этой парочки было его, Григорича, островное дитя без глазу. И никто не оценит этого хлопотливого обозничества, сиречь строительства, потому что все, что мы делаем, мы делаем для себя, или еще бывает делаем, что можем. Григорич уже не мог спать по два часа в сутки. Накатывалась усталая безнадега. Он был хорошим производственником и умелым торгашом, он был браконьером и таможенным проходимцем, дипломатом и спецом по рыбе, но никогда не хотел быть военным.