Для своего «Планше» Смолянинов тоже припас «Кольт» и «Винчестер»; кроме того, отставной улан хвастался кривой персидской саблей, добытой во время недавней балканской кампании. Так что, маленькая экспедиция была вполне оснащена, вооружена и готова к любым перипетиям.

IV

Из путевых записок Л.И. Смолянинова. «Наконец судно встало на рейд Александрии. Антип носится как ошпаренный; казачки с матерками вытаскивают из трюмов поклажу. Я пока бездельничаю: любуюсь с палубы на дворец хедива, слушаю свистки паровоза, который с упорством муравья, волокущего дохлую гусеницу, тянет за собой состав лёгких вагончиков из Каира в Александрию, да озираю панораму гавани, украшенную сизо-белой глыбой британского баттлшипа. По правому борту нашего парохода, в полутора сотнях футов стоит яхта. Изящные очертания: высокие, чуть откинутые назад мачты, желтая полоса вдоль чёрного борта, как во времена Нельсона и Роднея. В Александрии, моя англофобия, остававшаяся до поры в спячке, расцвела пышным цветом. И дело даже не в курящемся угольным дымком броненосце, всем своим видом демонстрирующем, кто в доме хозяин. Мало какой из городов мира столь откровенно заявляет о британском владычестве и о великолепном пренебрежении чужими интересами. Просвещённые мореплаватели всегда готовы посреди шахматной партии, с вежливейшей улыбкой смахнуть с доски фигуры и выложить вместо них толстое портмоне с ассигнациями, либо револьвер системы „Веблей“ — что потребуется по ситуации. Ничего личного, господа, это Империя, а она, как известно, превыше всего! Ибо Британия правит морями, ведь только они — главный источник власти и богатства… Так вот, о яхте и её хозяевах. Точнее — хозяйке. Пока казачки с Антипом перекидывали багаж в обшарпанную фелуку, я успел понаблюдать за роскошным суденышком. Палуба парохода заметно выше борта яхты, а посему обзор открывался отличный. На корме, под полосатым тентом сидела дама редкой красоты, и, судя по тому, с каким почтением обращались к ней члены команды, ей-то и принадлежала двухмачтовая красавица. О чем шла речь, я не слышал, но красноречивые жесты и торопливые поклоны говорили сами за себя. Я, было, подумал, что такое угодничество не пристало морякам самой морской нации на свете, но потом разглядел бельгийский флаг на корме яхты и успокоился. Я писал, что дама отличалась удивительной красотой? Даже я, спокойно, в общем-то, относящийся к женским чарам, не остался равнодушным. От женщины, сидящей на корме „Леопольдины“ (это имя носит яхта), веяло такой прелестью и свежестью, что аура эта проникала через стёкла бинокля и разила наповал. Она не англичанка — жительницам туманного Альбиона не свойственны ни смуглая кожа, ни жгуче-брюнетистая причёска, ни порывистость в движениях. Может, француженка, или итальянка? Или дочь Латинской Америки, где смешение испанской, индейской и африканской кровей порождает редкие по красоте образчики женской природы? Увлёкшись столь занимательным предметом, я не заметил, как подошёл Садыков. И едва успел перевести бинокль на берег — не хватало ещё, чтобы подчинённый, застал меня за разглядыванием смазливой иностранки! Поручик подчёркнуто-официально козырнул и отрапортовал, что вещи погружены, можно съезжать на берег. Казённый стиль видимо, должен был подчеркнуть, что с этого момента он полагает свои полномочия по охране моей драгоценной особы вступившими в силу. На фелуке, доверху заваленной багажом экспедиции, уже разместились забайкальцы — все, как один, с непроницаемо-серьёзными физиономиями. Урядник, вооружившийся по случаю прибытия в заграничный порт, „Кольтом“ и шашкой, грозно нависал над лодочником. Несчастный египтянин тоскливо озирался и, кажется, не рад был, что подрядился везти таких страшных господ. Одно ухо у него распухло и было заметно больше другого — станичники успели наладить взаимопонимание привычными им методами. Бросив прощальный взгляд на „Леопольдину“ и её прекрасную владелицу, я спустился в фелуку. Весло на корме заскрипело, между лодкой и бортом возникла полоска грязной воды. Я невольно вздрогнул — покидая пароход, мы расставались с последним клочком русской территории, — и зачем-то потрогал рукоять револьвера, торчащую из кобуры. А это не годится: ежели меня так трясёт с первых минут экспедиции, что-то будет дальше? Рукавишников встретил нас прямо на пристани. Он давно уже ждал пароход — я сам отсылал телеграмму, извещая о нашем прибытии. Мы обнялись и, оставив забайкальцев разбираться с багажом под присмотром Антипа, отправились в резиденцию русского консула. Тот принял нас весьма любезно и вручил мне телеграмму Эверта с предупреждением: в Александрии экспедицию могут ожидать неприятные сюрпризы. Барон писал намёками — хотя депеша и была зашифрована, но хозяйничали на телеграфе отнюдь не местные жители, а истинные правители Египта, англичане. Но как, скажите на милость, уберечься от британцев в самом сердце их владений? Консул предусмотрительно снял для экспедиции особняк в „посольском квартале“ Александрии, и на всякий случай, засыпал меня советами по части осмотрительного поведения. В этой заботе угадывалось нежелание вешать себе на шею обузу: официальная депеша обязывала дипломата содействовать гостям, но поссорься они с подданными королевы Виктории — расхлёбывать последствия придется ему, а не чиновникам из Петербурга. Я с любезной миной заверил его, что буду соблюдать осторожность, и вообще, сверх необходимости в городе мы не задержимся. На том и распрощались; после лёгкого обеда („ланча“, как здесь называют его на английский манер) мы отправились в свою новую резиденцию, где уже вовсю хозяйничал Антип. Матросы, прибывшие в Александрию полгода назад на борту клипера „Крейсер“ и оставленные для охраны консульства, были откомандированы в наше распоряжение. Я хотел было отказаться, но, потом передумал — „крейсерцы“, успевшие освоиться в городе, могли оказаться нам полезны. Один из них, сорокалетний кондуктор с георгиевской медалью на форменке, отправился с запиской для Эберхарта во дворец хедива, а мы с Рукавишниковым уединились, чтобы за чаем (расторопный Антип первым делом извлёк из багажа самовар) обсудить новости — как петербуржские, так и местные, александрийские.»